Русский импрессионист: искрящийся и яркий Константин Коровин
Душа компании, балагур и любитель охоты
Федор Шаляпин вспоминал, как, увидя Константина Коровина в первый раз, был поражен его прекрасным лицом и решил, будто художник – француз: «За столом, между русскими актерами, певцами и музыкантами, сидел замечательный красавец француз, привлекший мое внимание. Брюнет с выразительными, острыми глазами под хорошо начерченными бровями, с небрежной прической и с удивительно эффектной шелково-волнистой бородкой в стиле Генриха IV».
Действительно, в любой компании Коровин не мог не привлекать к себе внимания – экстраверт, балагур, шутник, его иначе как «Костенькой» или «Костей» знакомые не называли, несмотря на колоритный внешний вид.
Нарочито растрепанные волосы, щегольско-небрежная манера одеваться, которую, как говорили, он подсмотрел у модного на тот момент оперного тенора Анджело Мазини, а еще – непременно перстни и кольца, которые так красиво переливаются, когда он шевелит рукой!
При этом Коровин прост в общении, с ним легко – он родился в семье обнищавшего купца и свое детство провел в деревне, где страстно полюбил рыбалку и охоту.
Вместе с лучшим другом – молчаливым, сдержанным и сосредоточенным Валентином Серовым – они составляли колоритный контраст характеров, но были так дружны, что Савва Мамонтов в шутку прозвал их пару «Серовин». Встречались они часто – и в Абрамцево, и в гостях, и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. На портрете Серова художник вальяжно расположился на диване, при этом в мастерской было так холодно, что Коровин уверял, будто у него во время позирования спина примерзала к стене.
Дочь Серова в воспоминаниях отмечала, что Коровин не боялся ради веселого разговора нести чепуху, и был превосходным рассказчиком-импровизатором. Правда и вымысел переплетались в его шутках, а иногда и вовсе доходило до несуразного, но подано это было так смешно и увлекательно, что не смущало слушателей. Однажды во время споров о русско-японской войне Коровин серьезно заявлял, будто победят японцы, поскольку у них кишки на четырнадцать аршин длиннее, чем у русских.
Живопись Коровина такая же искрящаяся, как он сам – сочная, яркая, звонкая. Цвет в его работах словно вибрирует, будь то портрет, пейзаж, жанровая сцена или натюрморт. В одной из ранних работ артистка Татьяна Любатович в нежном розовом платье с книгой в руках сидит на подоконнике: здесь еще нет «фирменного» свободно-размашистого мазка, фигура и лицо девушки написаны четко относительно поздних работ Коровина. Однако уже очевидно первенство цвета над линией, о чем сам художник говорил в споре с преподавателем Московского училища: «Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски и только. Мне все равно что – пятна… Рисунка нет, есть только цвет в форме».
В зрелом портрете Шаляпина движения кисти куда более свободны. Руки, бумага, туфли, цветы за окном – все это показано без деталей, общими, мощными, динамичными мазками. Мазок очень плотный и жирный, нарочито неаккуратный, без нюансов и полутонов. Кажется, что буквально несколькими движениями руки была сделана эта зарисовка – живопись смелая, даже дерзкая по характеру и цвету.
Яркая и подвижная манера письма
Одна из причин, по которой Коровин мало известен широкому кругу зрителей – отсутствие крупных знаковых, программных произведений. Его визитная карточка – не сюжет, вроде «Бурлаков на Волге» Ильи Репина, а манера письма – живая и неожиданно импрессионистская для России.
Коровин писал в разных жанрах, но все его портреты, пейзажи и натюрморты едины по стилю: они написаны свободным «эскизным» мазком, цветовыми пятнами. Коровин ездил в Париж, видел работы импрессионистов и был очарован ими. Французы делали акцент на впечатлении, эмоции, говорили, что не обязательно четко прописывать каждый элемент, потому что человеческий глаз так не видит в жизни. Можно писать более свободно и быстро и при этом все равно добиться у зрителя эмоции.
Одна из наиболее популярных работ Коровина – «Бумажные фонари». Среди характерных импрессионистских приемов в ней можно видеть не только эскизную, «подвижную» живопись, словно мы смотрим на изображение через граненое стекло, но и необычное кадрирование, слишком вытянутый формат картины. Французы стремились передать красоту будничного момента, поэтому у импрессионистов сложно найти философские, нравоучительные или драматичные сюжеты. Также и у Коровина герои занимаются обычными делами, девушки стоят у окна или гуляют, герои естественны, они не позируют специально.
При этом у художника есть и отличия от французского течения: его мазок, особенно в зрелый период, более тяжелый, плотный, широкий, даже несколько экспрессивный. В работе «Розы. Цветы у моря» можно разглядеть фактуру краски, настолько густым слоем она положена на холст. Французы предпочитали более легкие, невесомые движения кисти. Несмотря на разницу техник, сохранена та же концепция – стремление вызвать у зрителя эмоциональный подъем, через этот взрыв цвета передать ему красоту окружающего мира, создать у него красочное «впечатление».
Коровин симпатизировал импрессионистам, но не ставил своей целью их бездумное копирование. В некоторых картинах он добавлял чуть больше сюжета и лирики, как в случае с работой «В лодке». В это время художник гостил у Василия Поленова на подмосковной даче. Изображенная пара очень гармонично вписана в окружающую среду, а благодаря неожиданному диагональному построению композиции и кадрированию складывается ощущение, будто зритель подглядывает за героями. В отличие от похожих работ Эдуарда Мане и Клода Моне этого времени, Коровин добавил в свой вариант чуть больше интриги: похоже, что у молодых людей свидание, мужчина читает книгу вслух, а девушка внимательно слушает. Таким образом, зритель может додумать историю и развить сюжетную линию: в картинах французов это сделать сложнее.
Залитые солнцем работы с цветами и морской набережной Коровин нередко писал в Гурзуфе – там он построил по своему проекту дачу с экзотичным названием «Саламбо» в память об удачно оконченном оформлении одноименного балета.
В гости в Крым приезжали не только знакомые художники вроде Ильи Репина и Василия Сурикова, но и писатели – Александр Куприн и Дмитрий Мамин-Сибиряк. Конечно, был в гостях и Шаляпин – во время одного из приездов его сильно продуло на корабле, так что на следующее утро он не мог встать с кровати. Сразу же послали за доктором, который порекомендовал в течение нескольких дней принимать коньяк, и сам активно участвовал в «оздоровлении» больного.
Театральный декоратор
«Саламбо» – одна из многих постановок, оформлением которых занимался Коровин. Работать над ними он начал уже в 23 года в Частной опере Мамонтова, там же, среди хористок, нашел себе будущую жену Анну Фидлер. «Кордебалет и хор поголовно были влюблены в Костю, а за кулисами только и слышно было: “Костя, Костя, Костя”. И было так, пока одна из хористок не стала его женой, так было и после того…», – вспоминал Михаил Нестеров.
Из Частной оперы Коровина пригласили оформлять спектакли в Большом театре: Мамонтов был недоволен уходом художника, но понимал, что Императорские театры давали больше возможностей для воплощения новых идей. Благодаря Коровину и другим художникам-оформителям того времени постепенно изменился визуальный язык театра: декорации из плоского «задника» все чаще становились самостоятельными произведениями искусства, а костюмы помогали в большей мере отразить характер и особенности героев произведений.
Коровин оформлял такие постановки, как «Русалка» Александра Даргомыжского и «Жизнь за царя» Михаила Глинки, а еще – «Садко», «Золотой петушок», «Фауст» и «Конек-Горбунок».
Коровин признавался, что театр отнимает у него много времени, но при этом дает возможность заниматься «личной живописью», то есть не подчиняться времени и влияниям, а свободно искать в живописи свои достижения. Он не принижал значения оформительского труда, отмечая, что работа над декорациями – такое же «чистое искусство».
Эмиграция и жизнь в Париже
Не зря Нестеров считал Коровина баловнем и всеобщем любимцем: со стороны казалось, что художник живет легко и игриво. Регулярные встречи с друзьями, семья, материальный достаток, дача не только в Гурзуфе, но и дом в Охотино в Переславском районе, преподавание живописи в Московском училище, регулярные поездки в Европу… Коровин не позволял другим знать о драматичных сторонах своей жизни, только молчаливому и порядочному Серову он мог рассказать о своих проблемах, приходя в гости с черного хода.
Еще до официальной женитьбы на хористке Фидлер у них родился ребенок, который умер в младенчестве. Для 27-летнего Коровина, еще не успевшего полноценно встать на ноги, это стало страшным ударом: он решил, что смерть произошла по его вине из-за нищеты. Во многом из чувства ответственности он женился на Фидлер, а утрату постарался восполнить во втором сыне Алексее. Семейного счастья это не принесло: в молодом возрасте тот попал под трамвай, лишился части ступни, стал хромать и нуждаться в протезе, попав в финансовую зависимость от отца. Это провоцировало постоянные ссоры, Алексей, обладая тяжелым характером, не стеснялся в упреках, а иногда и в применении физической силы.
После революции им пришлось уехать: сперва в глушь, в деревню в Тверской губернии, а затем – вслед за другом Шаляпиным эмигрировать в Европу, остановившись в Париже. Фидлер, никогда особо не понимавшая и не разделявшая увлечений супруга, к тому моменту заболела туберкулезом, Алексей предпринял попытку самоубийства, после чего долго восстанавливался. Денег катастрофически не хватало, сам Коровин страдал от стенокардии, развившейся, по некоторым данным, после смерти Серова.
Эмиграцию он переносил тяжело – несмотря на лестные статьи к 70-летию в прессе, по рассказам знакомых, он был драматично одинок: семья не давала поддержки, а единомышленников и близких друзей не осталось.
Однако он продолжал работать по мере сил – заниматься оформлением спектаклей, изображать виды Парижа, а затем писать небольшие статьи-воспоминания.