Лондон. Биография

Лондон — живое существо и потому достоин не историко-географического описания, а полноценной биографии, утверждает автор в самом начале книги. Впрочем, вынеся это слово в заголовок и нарисовав во вступлении образ города как человеческого тела с парками-легкими и переулками-сосудами, он тут же увлекается описанием пожаров и восстаний, эпидемий и увеселений, театров и отхожих мест. О своей концепции Акройд вспоминает только в самой последней главке. Где пишет как ни в чем не бывало: Будь Лондон живым существом, мы сказали бы, что к нему вернулись прежний оптимизм и уверенность к себе.

Этот весьма объемный — 860 страниц — труд выдержан в духе французской Школы анналов, утверждавшей, что история совершается и познается не через битвы и династические дрязги, а через мелочи жизни того или иного периода. Ставший историком романист дотошно описывает, что лондонцы ели и пили в разные эпохи, сколько простыней хранилось у них в сундуках, во что играли дети на улицах. Он щедро цитирует записанные высказывания обывателей со времен Вильгельма Завоевателя до премьерства Уинстона Черчилля, приводит диковинные названия лондонских клубов XIX века (от Клуба разорившихся лавочников до Клуба пердунов). И всякий раз не забывает сделать обобщение, подчеркнуть то или иное качество, свойственное британской столице и ее обитателям. Так, например, писатель называет склонность к грубым забавам и шуму коренными чертами лондонцев, свойственными им во все времена. Но вместе с тем им всегда были присущи расторопность, пунктуальность и даже обыкновение сразу называть покупателям на рынке конечную цену, избавляя их от долгой и утомительной торговли. Невероятная вещь для средневекового города! — восклицает Акройд.

Биограф порой слишком усердствует в подчеркивании уникальности своего героя. После Великого пожара 1666 года застройка последнего была восстановлена в точном соответствии с древней сеткой улиц, хотя уже были разработаны новые градостроительные планы — с идеально ровными проспектами, широкими площадями и удобными набережными. Автор приводит этот эпизод как яркий пример стойкости духа города, остающегося неизменным при всех исторических катаклизмах. Москвичу, к примеру, будет трудно понять, что тут такого особенного: после пожара 1812 года Покровка, Арбат, Тверская тоже были полностью возведены заново, и все горожане воспринимали это как нечто само собой разумеющееся (см. Войну и мир). Да и парижане с берлинцами (а после сентября 2001 года — и ньюйоркцы) наверняка припомнят похожие эпизоды.

Но летописцу охотно прощаешь такую предвзятость. Настоящий лондонец, Акройд черпал в этом городе вдохновение почти для всех своих романов и теперь возвращает долг своему месту силы. Он постоянно подчеркивает преемственность всего и вся на Темзе: на месте средневекового родника с целебной водой в XX веке появляется плавательный бассейн, а стародавнее майское дерево оборачивается башней небоскреба. На углу Вуд-стрит и Чипсайда с 1401 года работают различные лавки. Крохотная площадка, угол двух улиц, демонстрирует преемственность на всех уровнях Ныне здесь белошвейная мастерская, газетный киоск с вывеской «Тайм-Аут. Живой лондонский путеводитель» и сандвич-бар «Свежий выбор», — пишет автор.

Эта цитата — характерный пример подхода переводчиков Владимира Бабкова и Леонида Мотылева. Они в целом блестяще справились со сложнейшей задачей, тактично используя архаизмы и редкие слова и не прибегая при этом к заимствованиям. Правда, они порой впадают в излишний пуризм: так, Томаса Беккета они по старинке величают Фомой, а известные уже всем лофты называют переоборудованными чердаками и пишут расплывчатое веселый Лондон вместо общеизвестного свингующий. А жаль: ведь это словечко — наиболее подходящая характеристика для самого удивительного города Европы.