«Чрезмерное вмешательство интеллекта очень многое отнимает от творчества»
В переводе новая пластинка называется «Что мы увидели с дешевых мест» — почему так? Это название придумалось за два с половиной года до того, как мы закончили над ней работать. Почему — не знаю. Я же очень многие вещи делаю интуитивно, не рационально. Не то, чтобы я вообще ни о чем не думаю, когда пишу, но чрезмерное вмешательство интеллекта очень многое отнимает от творчества. У меня вообще подход к работе такой. Скажем, многие мои мои друзья-музыканты записывают пластинку, показывают ее на гастролях, и начинают все с чистого листа. А я пишу по-разному: иногда много, иногда — не очень. Накапливается огромная куча песен, и я пытаюсь как-то их составить в один альбом. Найдешь, например, какой-то звук в студии — и понимаешь, что он очень подходит для одной песни, которую сочинила восемь лет назад. Приходится вспоминать эту песню. И так далее.
Как вам удалось так овладеть фортепиано, там же как раз дисциплина нужна. Родители заставляли? Не то, чтобы заставляли — никакого насилия не было. Скорее помогали мне сконцентрироваться — я была очень мечтательным ребенком. Меня больше интересовало чтение, фильмы, общение, занятия давались не то чтобы просто.
Вы в композиции Apres Moi с предыдущего альбома стихотворение Пастернака цитировали. А версифицировать на русском не пробовали, хотя бы для смеха? Кстати, на той же пластинке Begin to hope, — на цифровой ее версии, — есть две песни Окуджавы. Я вообще выросла на бардах: Высоцкий, Визбор, Никитины. И, конечно, очень хотелось бы писать по-русски. Но я все-таки выросла в США — и, в какой-то момент, насмотревшись фильмов, начитавшись книг, впитав в себя эту культуру, поняла, что могу выразить себя на этом языке. На это было довольно сложно решиться — так же как и после долгого обучения классическому фортепиано было сложно заиграть свое. После Шумана и Чайковского казалось — ну что я буду какую-то фигню свою писать. Но если на английском я сейчас пишу более-менее уверенно, по-русски у меня так же вряд ли получилось бы. Хотя на новом альбоме есть песня Ne Me Quitte Pas — я ее перевела и спела по-русски. Правда, не знаю, что с ней теперь делать: меня же у вас по радио не крутят, да? Видимо, просто в Интернете выложу.
Мне недавно случилось побывать в Нью-Йорке, и Брайтон-Бич произвел на меня, наверное, самое сильное впечатление — как будто попадаешь на машине времени в СССР семидесятых. А в Бронксе, куда вы переехали, существовала русская эмигрантская среда? Нет, мы были одной из первых русских семей в Бронксе — о нас даже в местной газете написали. Родителям не хотелось жить на Брайтон-бич – они вообще были заинтересованы в том, чтобы почувствовать себя в новой среде. Хотели, чтобы мы с кузиной узнали как можно больше о еврейской культуре, стали ходить в синагогу, выучили английский. Возможно, поэтому мы ассимилировались гораздо быстрее, чем другие эмигранты. Я сама приезжаю на Брайтон-бич скорее как турист: зайти в какой-нибудь ресторан, книжный магазин, купить какие-нибудь русские продукты. Хотя что у родителей, что у меня достаточно русскоговорящих друзей, замыкаться в одной среде мы не хотели.
Вы следите за тем, что происходит в российской политике — особенно в последнее время? Достаточно ли вам информации? Я не очень политический человек — часто я вообще «отключаюсь» ото всех новостей. Иногда я узнаю о том, что происходит в мире только если мне об этом рассказывает муж, родители… Телевизор могу не смотреть пять месяцев — а потом неожиданно окунуться в информационный поток. Конечно, я очень волнуюсь за людей, которые у вас выходят на митинги. Когда началась иракская война, я тоже выходила протестовать — и у нас тоже было 100 тысяч человек, которых точно так же старались не показывать по телевидению. Но, с другой стороны, я страшный индивидуалист, и плохо чувствую себя в толпе. К тому же, у меня нет никакой политической повестки дня, поэтому мне и нравится музыка — она стоит вне политики, вне времени. И, в отличие от митингов, объединяет, а не разобщает людей.