Акимуды

Первое, что бросается в глаза, — намеренная прозрачность названия, доступная всякому, кто хоть сколько-нибудь внимательно относится к слову. Эта лежащая на поверхности провокативность может вызывать разные эмоции. Кого-то, вполне возможно, даже порадует. И все-таки название — первый, но не единственный недостаток нового произведения Виктора Ерофеева. Второй, не менее существенный, также сразу заметен, но по-настоящему начинает ощущаться лишь по мере чтения. Это объем. Роман — или большая эпическая форма, или солидная нарративная масса — действительно большой. В какой-то мере это говорит о масштабе замысла. В какой-то.

Нужно очень любить Ерофеева, чтобы дочитать книгу до конца, и, конечно, нужно быть Ерофеевым, чтобы с такой откровенностью представить всю полноту существования, все аспекты жизни своего романного героя. Наверное, поэтому из-за этой всеохватности повествования так трудно кратко ответить, о чем пишет Ерофеев. Можно было бы сказать, что это роман о войне России со странной державой под названием Акимуды. Результатом войны с Акимудами стало нашествие на Россию мертвецов. И жизнь при мертвецах. Но это лишь канва, или оправдание абсолютной авторской свободы. Сюжет обозначает фантастическое пространство романа, в которое автор бросает самый разнообразный материал: лирический, публицистический, фельетонный.

Здесь есть социальная сатира, карикатура на власть, размышления о русском мифе и о мифе России, есть описания будней и праздников современного отечественного писателя и телеведущего, его взаимоотношений с женщинами и женами, его участия в телешоу, его эротических пристрастий и мечтаний, его храпа и толстого живота, его амбиций и притязаний. Здесь антиутопическая или фэнтезийная повествовательная ткань, зыбкий рассказ о невиданном и невероятном легко прорываются журналистским очеркизмом, твердо основанном на вполне конкретной и узнаваемой почве. Ерофеев свободно, раскованно, даже небрежно перемежает беллетристику с заметками «на случай», «по поводу», спонтанными реакциями на актуальную повседневность. Это как будто другой голос, то есть собственно ерофеевский, а не его романного двойника. Эго и альтер эго, кажется, сливаются воедино или прячутся за одной маской. Автор (рассказчик) как будто попеременно говорит из разных пространств, разных нарративных измерений.

Здесь Я как-то странно соседствует с МЫ. То есть от Я — довольно специфического и отдельного, от прочего социума во всех его многочисленных группах и слоях отстраненного и ни под какие определения не подпадающего («меня не любят патриоты, почвенники, евразийцы… Ко мне подозрительно относится интеллигенция… Меня не любят либералы… меня недолюбливает внесистемная оппозиция…» и т. д.) — голос автора (рассказчика, героя) легко переходит к МЫ: «Мы не нашли в своей жизни золотой середины — середина нам кажется мещанской отрыжкой… Нам страшно, когда совесть спит, нам страшно, когда она просыпается» и прочее. Удивительно, откуда вдруг берется эта лермонтовская фигура обличения: «Богаты мы, едва из колыбели…». Но главное, что вся эта калейдоскопичная пестрота не проясняется сюжетом, а скорее дополняется им. Сюжет — не более чем фикция, даже не аллегория, а обозначение отношений автора с текстом. И с читателем, разумеется, как бы это ни шокировало тех, кто с радостью вглядывается в название романа.