Мы живем в обществе фальшивых оргазмов
Кто вы, мистер Фабр, — радикал, концептуалист, отчаявшийся интеллектуал, пресытившийся обществом потребления, или просто веселый провокатор?
Я слуга красоты. Рыцарь отчаяния. Ланселот. Другими словами, художник-идеалист, который верит в то, что романтизм — это настоящий авангард.
Вам кажется, что сегодня общество мыслит только членами и вагинами и способно лишь потреблять? Но ведь есть же еще живые люди, которые любят, ходят в церковь, на диване «Честерфильд» читают хорошие книжки, а не смотрят телевизор…
Сцена, которая открывает «Оргию толерантности», представляет собой вариацию на тему одного из скетчей «Монти Пайтон» («Дурацкая Олимпиада». — Прим. Time Out). Чемпионат по мастурбации отражает тот факт, что мы живем в обществе фальшивых оргазмов, на страницах журналов и в кино мужчины и женщины кончают по 8—10 раз кряду, и мы принимаем это за чистую монету. Кроме того, мы живем в состоянии фальшивого политического восторга: американский слоган «Yes we can» («Да, мы можем» — официальный лозунг избирательной кампании Барака Обамы, существует одноименная песня. — Прим. Time Out) рифмуется с «Yes we come» («Да, мы кончаем»)… Более того, многие образы, которые я использую на сцене, основаны на фламандской живописи, картинах Рубенса, Ван Эйка, Джеймса Энсора, Фелисьен Ропс… Во фламандском изобразительном искусстве существует традиция иронического использования политического подтекста.
«Оргия толерантности» — своего рода манифест протеста против общества потребления.
У меня было несколько причин создать этот спектакль. Во-первых, он представляет собой оммаж «Монти Пайтону», потому что фантастические актеры «Монти Пайтона» воплощают избыток абсурда. Во-вторых, я хотел проверить идеи философа Герберта Маркузе и создать на сцене своего рода атмосферу 1968 года. Третья и самая важная причина: у меня на родине в Бельгии, в ее фламандской части, ультраправая идеология считается нормой. Мы должны быть толерантны по отношению к ультраправым и готовы к диалогу с ними. Я считаю это «оргией толерантности».
Не думаете же вы всерьез, что люди перестанут ходить в супермаркеты? Вы же тоже продукты где-то покупаете…
В супермаркете я себя чувствую как в концентрационном лагере капитализма. Я стараюсь избегать подобных мест и не заходить туда. Мне все еще нравится идея небольшого магазина по соседству, где можно купить качественные продукты, будучи лично знакомым с владельцем.
В чем вы видите разницу между лицемерием и толерантностью?
Я верю в толерантность. Прежде всего в идею взаимного уважения и умения отдавать должное различиям между людьми. Как художник я отрицаю цинизм и лицемерие в искусстве. Общество без художников и без красоты подвержено саморазрушению. Поэтому, как мне кажется, художники и красота необходимы. Не только красота как эстетический принцип — в этом случае она лишь костюм, — но красота как медиум, в котором этика и эстетика неразделимы.
Но своим искусством вы же сознательно провоцируете…
Я никогда не брал в основу идею провокации. Я стараюсь обратиться к мыслительному аппарату индивида. Моя цель — пробудить тело зрителя и излечить раны в его голове.
Настоящее изобразительное искусство, как и настоящий театр, всегда со временем находит свое место в истории. Как художник я обращаюсь если не к завтрашнему дню, но в будущее. Поэтому я часто говорю с мертвецами.
Вы нашли свою маску эдакого анфан-террибль и никак не хотите с ней расстаться…
Сам художник никогда не создает миф о себе. Это всегда делают внешний мир и средства массовой информации. Мне 50, и я все еще слишком молод. Чтобы стать молодым художником, мне понадобилось много лет. Может быть, когда мне будет 90, снова возникнет это выражение, потому что в 90 лет снова приобретаешь наивность ребенка.
Некоторые театральные критики считают, что ваши постановки — это хороший бизнес-план: вы делаете то, на что есть спрос. Как бы вы прокомментировали подобные обвинения?
Я всегда был сам по себе и никогда не гнался за модой. После 30 лет работы в искусстве я все еще чувствую необходимость творить. Если бы я следовал спросу, я бы создал совершенно другой спектакль. Поверьте, работа в театре никогда не даст мне возможность разбогатеть. Последние годы я действительно зарабатываю деньги своим искусством. Однако это результат деятельности коллекционеров и галеристов. Я никогда не приспосабливал свои работы под вкусы системы или экономический спрос.
Для вас гениталии — это олицетворение порока, в котором погряз мир, или просто часть тела, такая же, как ухо, рука или нога?
Самая сексуальная часть тела — это мозг. Когда там ничего не происходит, нет эрекции.
Какие компромиссы вы себе разрешаете, а на какие не пошли бы никогда?
В жизни и в искусстве всегда приходится делать выбор. Компромисс для меня заурядность.
Что вы никогда бы себе не позволили на сцене? Или если бы точно знали, что вам за это ничего не будет — запретных тем нет?
Реальность гораздо более агрессивна, извращена и жестока, чем все, что художник может показать на сцене. Вся моя работа основана на идее метаморфоз. Преображение всецело посвящено состоянию бытия в момент изменения или приготовления к смерти. Это один из путей, которыми я следую в поисках ужаса красоты.
Как вы заставляете своих артистов раздеваться на сцене? Говорят, у вас такие же взаимоотношения с труппой, как у короля Артура со своими вассалами — ради вас и для вас они готовы на все. Это действительно так?
Мои исполнители — «воины красоты». Они знакомы с идеей персональной жестокости на физическом и духовном уровне. Они очень серьезно относятся к своей профессии и ежедневно исследуют инструментальные возможности своего тела и голоса. Так что проблем у нас не возникает.
Есть ли что-то, что приносит вам радость?
Анархия красоты и анархия любви.