Владимир Сорокин: «Россия не хочет нас учитывать»
Художественный мир «Метели» отличается от мира
«Дня опричника» и «Сахарного Кремля», но между
ними есть сходство — оба
представляют собой
историю России, отраженную в будущем. Но если
в «Опричнике» это Русь Ивана Грозного, то какую эпоху
следует держать в голове,
читая «Метель»?
Это скорее время просвещенной
монархии, а не опричников.
Наверное, это больше похоже
на завершающуюся первую
половину XIX века по своей государственной составляющей.
Достаточно вспомнить год накануне реформ 1861-го. Но «Метель» — вещь в большей степени
литературная, экзистенциальная, а если как-то и перекликается с «Опричником» и «Сахарным Кремлем», то косвенно.
Речь идет о некоем феодальном
государстве, но не более того.
«Метель» отличает от «Опричника» и «Кремля»
еще одна вещь — мифология. Вы населили ее мир
богатырями и карликами…
Будем считать, что их породила
русская метафизика. Это некие
миры, которые появляются
из Метели. Тут дело не в размерах этих персонажей или
лошадей — они могут быть клонированными. Важно, что этот
мир, его этика, его взаимосвязи
не менялись на протяжении
нескольких веков. Когда доктор
видит замерзшего великана,
о которого они споткнулись
и сломали сани, он сетует
не на его размер, а на то, что
он напился и замерз в дороге.
Вот что огорчает доктора как
путника. Это главное.
В тексте большое место
отведено так называемой
«второй реальности»: снам,
наркотическому опьянению, забытью. Что вам дает
присутствие этого второго
мира?
Сновиденчество и персонажи, которые вываливаются
из другого пространства, — это,
опять же, порождения метели. Человек неспешно едет,
и убаюкивающая враждебность
снежной стихии заставляет
его защищаться. Он постоянно
задремывает. И если вспомнить
все истории о замерзающих
ямщиках, то они замерзали
во сне. Сны порождают эти
пространства. Один раз я зимой
ночевал в сарае, который разве
что заслонял от ветра. Мне приснился очень яркий, невероятно
красивый сон — что у меня горели ноги. Они горели, как угли
в камине. Было очень приятно,
тепло и не хотелось просыпаться. Но, к счастью, я ночевал там
не один, и мы проснулись.
В нашей жизни вообще и политика, и мораль, и качество
дорог и вещей во многом
зависят от русского пространства — этой стихии, которая
нас никак не хочет учитывать. А мы в своих попытках
ее окультурить и подчинить
себе веками бьемся и ползаем
по этой распутице и снегу.
Вспомните Павку Корчагина
— безнадежный, совершенно
мазохистский роман Островского, как они зимой тянут
эту узкоколейку. Это очень
символичная картина.