Вячеслав Курицын: «Cемь или восемь лет назад я решил сочинить роман про блокаду»

Не страшно было браться за роман «про блокаду»?

Мне этот текст нравится всем, кроме того, что он будет вызывать такие вопросы. Еще семь или восемь лет назад я решил сочинить роман про блокаду. И это было неправильно. То есть недостаток «Спать и верить» в том, что автор сначала увидел, придумал блокаду, а потом уже под это ощущение начал придумывать историю. А в идеале роман должен возникнуть вокруг истории, а не явления.

Я имею в виду не только мощь материала, который давит на автора, а скорее этическую неприкасаемость жуткой и сакральной темы.

Большую часть именно ужасов — подробностей жизни этой за гранью — я не выдумал. В начале книги — перечень свидетельств, из которых я просто драл факты. И то, я думаю, на самом деле все было еще хуже — я еще добрый автор… Зачем вообще нужны писатели? Интересно пролезть в чужой опыт и показать его. Достоевский же сам старушку не убивал. Когда я решил писать роман, я собирался как минимум месяц почти не жрать, чтобы на себе хоть отчасти ощутить, но это не получилось. В итоге я скорее действовал как исследователь — я прочел 50 или 70 книжек, с очевидцами-блокадниками тоже встречался. Их не так уж много осталось, хотя те, что остались, — многие до сих пор в здравом уме и относительно возраста у них неплохое здоровье… То есть что-то тогда у них включилось, какой-то аварийный режим, скрытые резервы. Причем они рассказывают обо всех этих ужасах, как вот ты бы, например, рассказывала о вчерашнем концерте в клубе «Мод»: с незамутненными временем подробностями и обиходно. Так и они: «Было дело, кошку нашли подгнившую, у червей отняли и сварили». Все очень точно, будто вчера, но обыденно и почти без эмоций. Люди же странные существа — могут пережить невероятные вещи, столкнуться с поразительным героизмом или чудовищной мерзостью и воспринять это очень просто. Роль очевидца вообще стирает эмоции. Любому наверняка в жизни приходилось прощать самых отъявленных негодяев. Если ты слышишь об этом, то у тебя чувство, что этого в принципе терпеть нельзя, а в жизни мы таких не то чтобы оправдываем, но говорим — типа, так получилось. Такая вот редукция. Для этого и нужна отчасти литература: чтобы встряхнуть, восстановить этическую четкость. Когда я писал роман, мне хотелось понять, как бы лично я мог вести себя в этих обстоятельствах. Самое вероятное, что я бы попросту тихо сдох за печкой.

С мерзавцами там действительно все в порядке. Какое-то замечательное поголовье нечеловеческих уродов.

А что ты хочешь человеческого от людей в нечеловеческих условиях? Там не так уж много отрицательных персонажей вообще-то. НКВД-шники — да, противные. А кто еще?

Старушка эта, процентщица, которая гансов ждет.

Нормальная старушенция, амбивалентная.

Старушка-мародер. Сам как считаешь, что бы было, если бы немцы взяли город?

Огромный город, полный трупов, стратегически к тому моменту не был нужен немцам. Более того, какое-то количество войск советских оттягивающий. России-то Ленинград, разумеется, был нужен. И советская идеология не позволяла его сдавать. Сдавать или не сдавать — историки спорят об этом 50 лет. Но есть какое-то количество уродов, исторических личностей, мысли которых нам недоступны. Для меня единственный вопрос — помогла бы сдача города людям, жителям. Боюсь, что нет. Ленинград превратился в машину смерти: здесь в городе сидели наши люди и мерли, а немецкие гансы мерли в окопах.

Поэтому главный персонаж носится с идеей города без людей?

Да, этому городу мы обязаны имперской идеей, до самых нечеловеческих ее изводов. Максим приезжает мстить этому страшному городу, его мифу с бесконечной зимой, с метафизикой «Вечного льда»… Он приезжает якобы победителем, но оказывается слабее — очень человеческая история и своего рода мой авторский комплекс. Но это не только метафизика. Это физика; зима в этом городе вредна и даже опасна для здоровья.

Почему тогда ты приехал и живешь здесь?

В Москве, заходя в метро, я чувствую себя таджиком. А здесь я чувствую себя жителем нормального пешеходного города. Как-то мне нужно было встретиться с человеком с Петроградки, и он не хотел ехать ко мне на Сенную, говоря, что уже был в центре месяц назад. Это болотно-островное, локальное сознание мне очень близко. При всем имперском ужасе, этот город близок и соразмерен человеку. А вообще хорошо сказал про Питер еще один неместный писатель — Коля Кононов из Саратова. Что-то вроде того, что этот город для меня — тяжелая мастерская.

У тебя в романе фантасмагорически связались несколько линий из истории города: Киров, блокада…

Киров возник потому, что мне нужен был сильный начальник, хозяин города. Исторический Киров на эту роль не подходит, но здесь по крайней мере можно было пофантазировать, так как он превратился в символ, за ним стоит мифология. Потом, Киров же из-за любви погиб, его убил муж любовницы. Для писателя в этой истории содержится очень мощная энергия. Вообще же всю эту блокаду я увидел как-то раз зимним вечером, когда шел по мостику между Михайловским замком и Летним садом.