Писатель Александр Кабаков: «Я знаю, что меня называют «певцом пуговиц»»
Критики уже успели назвать ваш роман автобиографическим. Вы согласны с этим?
Все мои сочинения называют автобиографическими. Например, роман «Все поправимо». Но там герой с детства поклоняется деньгам. Я же сочинитель, между мной и деньгами — непримиримые противоречия, у меня они не держатся. Там же герой — денежный человек. Да, какие-то приметы своей биографии я использую — а что я еще могу использовать? Но мой герой — совершенно другой человек. Он становится микроолиграхом, которым я не мог бы стать даже во сне. Правда, потом становится нищим. Вот это скорее можно отнести ко мне — старость в доме престарелых.
Жизнь человека из «Беглеца», который жил сто лет назад, тоже пытаются сделать моей жизнью. Это не совсем правильно. Да, читающий, более или менее образованный и, несмотря на банковские занятия, гуманитарно мыслящий человек, немолодой… Но не я. Но психологию немолодого человека я писал с себя — а с кого мне еще писать?
Мне кажется, две вещи у вашего героя от вас: умение разбираться в одежде и ощущение себя глубоким стариком, несмотря на отнюдь не дряхлый возраст.
Поскольку это роман о страхе старости, то все наблюдения над психологией я делаю на себе. Я действительно рано почувствовал себя старым и, может быть, это то, что сближает меня с героем. Хотя ему всего 54 года…
Все же он сравнительно молод…
По нашим понятиям. В 1917 году 54 года — это далеко не молодость. Главному разбойнику, Ленину, было 54 года, когда он помер. А у него партийное прозвище было Старик.
А что касается одежды, то я знаю, что меня называют «певцом пуговиц». Это справедливо, во всяком случае, вторая часть романа «Все поправимо» написана этим способом. А в «Беглеце» материал письма — старая речь, применительно к «Беглецу» нельзя сказать, что я писал про пуговицы. Мой герой, конечно, отмечает, как одет человек, с которым он разговаривает, но не более, чем было принято отмечать прежде, когда в России, как и во всех странах по сей день, существовал социальный язык одежды. В любой стране я на вид отличу университетского профессора, среднего предпринимателя, наемного клерка и т. д. потому что там существует язык вещей. Так было и в дореволюционной России. Если бы встречу моего героя с юным представителем большевиков на бульваре описывал Бунин, он бы тоже не преминул описать свежую коломенковую пару, колониальную шляпу и трость с адамовой головой. Потому что это говорит о человеке.
У нас же по сей день нет языка вещей, потому что этот язык был уничтожен в 1917 году. Хотя сейчас это начало появляться: встречаешь на улице молодого человека, в лицо посмотришь — 14 лет, но в формальном костюме, с галстуком — значит, офисный планктон на прогулке. При советской власти этого не было. До войны — нищета, после войны — нищета. Но профессор медицины, писатель-лауреат сталинской премии, чиновник были одеты одинаково — в дорогой, сшитый на заказ, костюм из дорогой шерсти «Ударник».
В 1970-е — время разложения советской власти — появился язык связей и денег: кожаный пиджак, джинсы, дубленка, пыжиковая шапка. Это приметы и инструктора ЦК комсомола, и процветающего художника, и товароведа в центральном магазине — кого угодно, кто смог получить доступ к дефициту.
А до революции был язык вещей. И если у моего героя шуба на лирном меху, то это признак определенного статуса — он очень обеспеченный человек коммерческих занятий.