Принцесса Кувейтская о «Сокровищах Махараджей»
То, что она делает, кажется чем-то невероятным. Мы к такому бескорыстию не привыкли.
Каково это — быть принцессой?
Ничего особенного. Кто ты, начинаешь понимать только по отношению окружающих. Это большая ответственность, не всегда приятная. Права на ошибку, слабость просто нет. Наша семья правит Кувейтом уже 300 лет, важно отношение людей, их понимание и любовь. Мы ведем обычный образ жизни, отдаем детей в те же школы, лечимся в тех же больницах, что и другие
граждане. Я работаю в офисе, как все остальные сотрудники музея.
Как вы начали собирать драгоценности махараджей?
Первую вещь купил муж в 1975-м. А я коллекционировала современное искусство — заинтересовалась им, когда училась
в Англии. Затем начала работать с мужем, собирая разошедшиеся по всему миру вещи. Значительная часть вашего
собрания — роскошные украшения.
Вы их по назначению никогда не использовали?
Сама я редко ношу драгоценности — только в очень специальых случаях. Ювелирные изделия принято связывать с подарками,
статусом, престижем. Но мы на эти вещи смотрим по-другому, восхищаясь прежде всего их художественными качествами.
Вы стали специалистом в этой области?
Сначала мы воспринимали украшения эмоционально, любовались ими. Муж описывал первую вазочку — расширяющуюся вниз, с тонким горлышком, — как женщину. Затем мы начали больше узнавать о драгоценностях, сравнивали, читали, участвовали в раскопках. Это, конечно, не академическое образование, но мы воспитывали вкус. Я училась на курсах в Оксфорде, правда, недолго — у меня шестеро детей: тут не до учебы.
Для вас было серьезным испытанием, когда коллекцию украли во время иракского вторжения? Вы ведь тратили на нее столько времени, сил.
Нам повезло. Похищенные во время войн, перевезенные из одной страны в другую художественные собрания очень редко возвращаются владельцам. А нам вернули практически все — пропали лишь 59 предметов. Один потом обнаружился на аукционе «Сотби» в Лондоне — его тоже вернули. Но знаете, я не расстроена и не разгневана. Важнее всего, чтобы все эти предметы сохранились, попали в хорошие руки, оставались в научном обороте. Совсем не важно, кто ими владеет.
У вас вообще нет чувства собственника?
Нет, совсем нет. Эти вещи очень древние — у них были владельцы до нас, будут и после нас. У всех нас общее прошлое. Существуют компьютеры — продукт западной цивилизации, «ноль» изобрели арабы, а драгоценности создаали бедные ремесленники. Мы не идентифицируем себя с коллекцией, важнее всего сохранить произведения искусства.
Как ваше частное собрание стало музейным?
Когда государство завершило строительство музея, нас попросили предоставить собрание. Мы все служим своей стране и, разумеется, согласились. С 1983 года коллекция хранилась в музее. Сейчас, пока музей восстанавливают, по миру путешествуют две выставки.
А современное искусство совсем забросили? Из той коллекции что-то осталось?
Коллекция требует большого внимания. Время ведь ограничено — есть еще семья, дети, внуки. Многие вещи сгорели во время
войны. Сохранилась мобильная конструкция Кальдера, работы Фонтаны… Я просто люблю современное искусство, но больше
не собираю его.
В России художников то и дело преследуют власти и религиозные организации. Есть ли серьезные противоречия между традиционными религиями и современным искусством в Кувейте?
Современное искусство очень выразительное, эмоциональное, несет большую интеллектуальную нагрузку, стремится к свободе.
Разумеется, очень важно, где, в какой стране оно производится. Но мне кажется, что проблемы возникают в основном у писателей и поэтов, а не у художников. Наше общество больше вербальное, чем визуальное. Не уверена, что есть художники, которых преследовали. Хотя картина может рассказать больНаша семья правит ше историй, чем целая книга.