«Для меня важен Эйнштейн»
У вас очень много своих картин хранится, и на выставках значительная часть обозначена как «собрание автора» — это необычно для художника вашего поколения, вашей известности. И коллекционеры жалуются, говорят, что вы с ними неохотно расстаетесь. Почему?
Понимаете, какая штука: я исследователь самого себя и мне важно наличие моих работ для движения дальше. Как рабочее начало. Вот недавно я вдруг увидел свои работы времен конца художественной школы до всех этих дел с «Сигналами», увидел свою пластику, свою телесность, еще не захваченную культурой.
Как вы, ученик советской художественной школы, стали нон-конформистом?
Никакому соцреализму меня не учили. Хотя художественная школа была довольно ортодоксальной, и школа вундеркиндства давала такой отвратительный гонор — слава богу, что жизнь складывалась потом трудно. Я довольно рано попал в дом Фаворского — мой одноклассник Дервиз был его племянником по жене, и вплоть до 50-х годов мы собирались в Измайлово, рисовали, общались. Самое интересное, что я получил у Фаворского, — это представление о работе как об организации времени. А в конце школы я увлекся Сезанном — знакомый копиист показал мне репродукции, а дальше уже я их искал сам — а в Пушкинском музее тогда были только подарки Сталину. Одновременно шло развитие в библиотеке, и я пропадал в консерватории — слушал Игумнова, Нейгауза. Юность моя была бурной во всех планах. В начале 50-х начали выпускать из лагерей, и я был захвачен социальной интригой нашей жизни. В моем окружении были не диссиденты, но близкие к этим кругам люди, которых посадили в 1948-м, мои ровесники. Они восстановились в университете, развивали то, что было до ареста: Евгений Федоров — будущий писатель, Шмайн — священник, Витя Красин — крупный диссидент. Это была моя среда.
Вы одновременно пишете абстракции и фигуративные работы.
Язык живописи одинаково абстрактен и в реализме, и в беспредметной живописи. Я не разделяю рассказ, сюжет от чисто физического существования человека, планирую и чисто ритмическое, динамическое воздействие, и ассоциативное. Шарден в натюрморте создал символический образ века, я старался показать советскую империю. Что такое мои «ЗИС -101» или «Шляпы» — это олицетворение чиновничества того времени, иерархии. Искусство для меня стало моделью жизни, я интересовался физиологией, моторикой движения, связывался с крупными нашими психологами и даже выступал на конгрессе психологов: как строить конвейерное производство. Для меня близко эйнштейновское отношение к миру — его ощущение надличного.
А гармония откуда берется?
Я сам с удивлением вижу гармонию в своих работах — это органично и не исходит из моей идеологии. Иногда кажется, что получается красиво и легковесно, но сознательно я стараюсь видеть сущность, а не поддаваться эмоциям. А гармония, видимо, лежит в природе моего отношения к миру.