Утерянный Блюм

Гельбах — пожилой человек из Мельбурна с беззащитно-добрыми глазами и косноязычно-правильным эмигрантским русским. Это в жизни. В прозе — это письмо в бутылке, рассказывающее о чем-то далеком, причем не локализованном точно, поскольку градусы долготы и широты смыло соленой водой. Остается только догадываться и улавливать настроение места и времени по оборотам речи, характеру и повадкам местных жителей и пейзажным зарисовкам.

И в повестях («Мастерская» и «Рыба на ужин»), и в романе «Утерянный Блюм» присутствует сюжет (в романе даже странно-авантюрного толка), но главное здесь — дыхание языка. Даже не сам язык, хотя он уникален для современной русской прозы. Одной ногой — в XIX веке, другой — где-то на поле Саши Соколова. При этом он живой и светится, фосфоресцирует, как южное море ночью, и так же неуловимо и вечно дышит. Черное море, Северный Кавказ, Тбилиси у Гельбаха — не точки на карте и не главки путеводителя, а места, существующие в параллельной реальности — на границе памяти и фантазий. Томление, ветер странствий и ощущение всепроникающего солнца далекой потерянной земли — самая пронзительная и чистая форма ностальгии. Именно из-за этого не омраченного никакими перверсиями чувства язык не поворачивается назвать Гельбаха эмигрантом, скорее — Одиссеем. На протяжении всего повествования автор не обещает и не дает катарсиса — ни истинного, ни ложного, игрового. Он намекает, что есть некая земля, где такой зверь водится. Или водился когда-то. Накрывает после того, как книжка закрыта и отложена. В этот момент ловишь себя на ощущении, что история длится, как волна, — постепенно затухая и отдаляясь.

По первой профессии Гельбах — физик. Непонятно, каким образом он вывел формулу своего «мира иллюзионистического типа», но она работает.