Я сижу на берегу

Говоря о Рубене Гальего (так обычно сокращают испано-венесуэльское имя букеровского лауреата 2003 года), можно вспомнить Николая Островского, а можно — поэта пушкинского времени Ивана Козлова, памятного нам по Вечернему звону. 170 лет назад Николай Полевой обрушивался на критиков, начинавших разбор стихотворений Козлова со слов о несчастной участи ослепшего и обезножевшего сочинителя: Не знаю, что чувствовал поэт, слыша о себе такие отзывы, но, скажу чистосердечно, я не мог без досады читать подобных суждений о поэте, который в самих произведениях своих являет истинное дарование и не горестным состоянием тела, но поэтическим умом и чувством привлекает к себе внимание всех любителей изящного.

В случае с Гальего от горестного состояния тела отвлечься еще сложнее. Ведь он снова, как и в Белом на черном, пишет о том наглухо закрытом для посторонних страшном мире учреждений для инвалидов с рождения, где прошли его детство и юность. Да и само название его второй книги — это начало детского стишка:
Я сижу на берегу,
Не могу поднять ногý.
Не ногý, а нóгу.
Все равно не мóгу.

Шуточный стишок о невозможности примирить нормы грамматики с правдой жизни по-особому звучит в устах Гальего, с рождения страдающего детским церебральным параличом. Но при этом сам он подчеркивает: "Автор категорически возражает против того, чтобы актеры имели явно выраженные физические недостатки… Никаких инвалидных колясок, костылей или протезов. Актеры должны быть здоровы хотя бы настолько, чтобы бить чечетку."

Актеры — потому что Я сижу на берегу — это пьеса в трех актах, действие ее происходит в некоем дурдоме. Первый акт — вполне реалистический: диалоги порядочного, но пьющего главврача с вороватой, постукивающей на него сестрой-хозяйкой. Последний акт написан в абсурдистской, метафорической манере и состоит из разговоров всех героев о смысле жизни и ее достойном завершении. Но второй, центральный акт этой пьесы — собственно, никакая не пьеса, а цикл коротких, лапидарно написанных рассказов, в которых Рубен (главный герой книги) вспоминает своего старшего товарища Мишу. Они познакомились и подружились в интернате, а затем жили вместе в доме инвалидов. Жили недолго — до самой Мишиной смерти, выбранной им добровольно.

Естественный отбор в советских учреждениях для инвалидов жесток и стремителен. Выживают самые сильные — умом и духом, способные мгновенно просчитать на пять шагов вперед реакцию собеседника (от которого ты полностью зависишь), с одного раза запомнить всю рубашку карточной колоды и играть в шахматы вслепую на шести досках одновременно.

Миша и Рубен — как раз из таких, самых сильных, но они сразу распределили роли: первый — умный, второй — дурак. По сути, между ними происходит диалог учителя и ученика. Миша старше Рубена всего на несколько лет, зато его инвалидность тяжелее: он страдает миопатией (прогрессирующей мышечной дистрофией). К 20 годам его тело полностью парализовано, и жизнь превращается в бесконечный сеанс одновременной шахматной игры вслепую.

— Всех можно посчитать. Дни выдачи зарплаты, дни рождения, дни рождения родственников, посевная, уборочная. Настроение нянечки можно определить как математическую формулу. Та нянечка, которая сейчас прошла, могла бы дать мне утку, но я недавно сходил в туалет.

— Получается, для того чтобы тебе дали утку, ты должен держать в голове небольшую математическую таблицу.

Последним ходом этой шахматной партии для Миши стало тщательно подготовленное и спланированное самоубийство (очень непростая задача для человека, с большим трудом способного донести ложку до рта). Рубен восхищается своим старшим товарищем, но отказывается поумнеть и последовать его примеру. Он предпочитает жить. Это осмысленный и мужественный выбор.