«Критики хотят, чтобы я все пригладил и соврал»

Эта метаморфоза, переживаемая фильмом, — своеобразная рифма той сцене с передозом Умы Турман под «Girl, You’ll Be a Woman», после которой вдруг съезжало с катушек «Криминальное чтиво», переходя от фикшна к дистиллированному палпу. Въезд героев «Джанго» на территорию победившего зла озвучен Риком Россом — и это разделитель, шлагбаум, который невозможно не заметить. Глушат безжалостные басы, постукивает звоном цепей бит, хриплая звезда гедонистского яхт-рэпа вдруг объявляется в Луизиане 1858-го и требует сотню черных гробов. Это звуковое решение, намекающее на то, что ждет персонажей впереди, с одной стороны, неожиданно, с другой — в нем чувствуется рука Тарантино, для которого музыка за кадром всегда была не менее важна, чем то, что происходит на экране.

Неудивительно, что стоит заговорить с режиссером о его саундтреках, как он оживляется. «Честно говоря, процесс выбора музыки у меня часто начинается задолго до того, как закончен сценарий. А иногда — даже до того, как написана хоть строчка. И этот процесс не заканчивается до самого финиша пост-продакшена. Я запираюсь в своей домашней студии, слушаю уйму музыки, выбираю, что может подойти под сюжет или жанр. Эта музыка может потом и не попасть в фильм — но она помогает мне лучше погрузиться в идею, представить будущее кино на экране, а не на страницах сценария».

«Я всегда любил вестерны — и особенно спагетти-вестерны. Я вообще большой фанат итальянского жанрового кино. Эти ребята брали сложившиеся, уже закостеневшие жанры и переосмысляли их под себя. Особенно это касается вестернов — в первую очередь тех, что делали Леоне с Корбуччи. Влияние спагетти-вестернов, их эстетика чувствуются во всех моих фильмах. Вы знаете, как я раньше называл «Криминальное чтиво»? Современным спагетти-вестерном с рок-н-роллом. Серф-рок в данном случае выполнял функцию музыки Эннио Морриконе. То же касается и второй части «Убить Билла» и «Бесславных ублюдков», первая сцена которых — чистый вестерн. Я уж не говорю про музыку из спагетти-вестернов, которой пользуюсь в фильмах уже пару десятилетий. Словом, я и раньше снимал спагетти-вестерны в своем роде — видимо, пришло время сделать его буквально. С другой стороны, снять сейчас настоящий спагетти-вестерн так же невозможно, как снять настоящий нуар. Это детища своего времени».

Видимо, именно поэтому Тарантино понадобился сюжет о рабстве и освобождении чернокожего — возможно, самый моралистский и противоречивый в его карьере. «Я бы не назвал фильм таким уж противоречивым. Вся эта провокационность — результат внимания, которое сейчас уделяют фильму. Будет ли он столь же провокационным через девять недель? Сочтете ли вы его скандалистским, когда через полгода увидите по кабельному в 4 часа дня, сидя на диване в одних трусах? Не уверен».

Глупо тем не менее отрицать, что столь мрачного фона — а в «Джанго» пытки соседствуют с унижениями, рабы то мрут от клыков собак-живодеров, то насмерть забивают друг друга на потеху хозяевам — в фильмах Тарантино еще не было. Режиссер соглашается: «Знаете, на истории почти каждой страны есть пятно ужасающих, преступных злодеяний. И люди в этих странах так или иначе были поставлены перед необходимостью эту страшную память пережить и отрефлексировать. Но не Америка после отмены рабства. Этой истории избегали — и не только белые, но и темнокожие американцы. Никому не хочется мараться о грязную правду. Я не собирался снимать фильм наподобие «Прощай, дядя Том» или «Списка Шиндлера», которые окунают тебя с головой в этот ужас. Я хотел сделать приключенческое, увлекательное кино, для которого рабство было бы фоном. Цель «Джанго» — чтобы аудитория по всему миру, не только в Америке, ощутила себя на рабовладельческом Юге, заглянула в те конкретные время и место».

Провокативность «Джанго» — не только в его бесчеловечном контексте. Главное достижение оригинальных спагетти-вестернов заключается в развенчании ключевого для жанра мифа — о фронтире, отделяющем своих от чужих, безусловное добро от безусловного в силу своей заграничности зла. Фильмы Леоне и Корбуччи перенесли этот фронтир в душу каждого из своих персонажей, стерев границы между хорошим, плохим и злым. Тарантино идет еще дальше (и далеко не факт, что выигрывает) — фронтир, с которым работает «Джанго», проходит по сознанию уже не героя, а зрителя. Засмеешься ли ты над очередной шуткой про ниггеров, ухмыльнешься ли вкрадчивым рассуждениям героя ДиКаприо, испытаешь боль или увлечешься, увидев жестокие бои «мандинго», — «Джанго» буквально умоляет, подмигивая и подшучивая, сдаться, признать в себе расиста.

Тарантино отметает подобное наблюдение, не разбираясь, похвала это или претензия: «А как еще снимать кино про рабовладельческий Юг? Я бы еще понял, если бы критики обвинили меня в том, что я пользуюсь словом на букву “н” чаще, чем оно звучало в то время. Но это не так — они просто хотят, чтобы я все пригладил и тем самым соврал». Вскоре после премьеры «Джанго» Тарантино заявил, что уходит на пенсию. Но не сейчас, а после своего десятого фильма — что ж, «Джанго» восьмая по счету работа режиссера, пара картин в запасе у него есть. Что это будут за фильмы? Джалло? Мюзикл? Спортивное ретро? «Я, кажется, все интересные жанры уже обработал, почти ничего не осталось». Ближайшие планы режиссера и вовсе скромны. «Хочу вернуть контроль над своей жизнью — из-за работы над «Джанго» давно себе не принадлежу. Хочу продолжить то, что люблю больше всего, — свое кинообразование. Я все еще считаю себя студентом кинематографа и, думаю, буду таковым до самой смерти. Как это происходит? Смотрю какое-нибудь кино, влюбляюсь в него и начинаю изучать фильмы этого режиссера, этого поджанра, читать о них, делать заметки для себя, даже писать эссе. Это может быть Дж. Ли Томпсон или Джордж Рой Хилл, кто угодно. Это самая большая радость в моей жизни».