Наталья Першина-Якиманская (Глюкля). «Я голая, а ты — нет»

Как проект будет выглядеть?

В галерее воспроизводится ситуация кафе. За столиками сидят черные костюмы в галстуках и белых рубашках. И идет видео: две маленькие девочки играют, и мы слышим взрослый мир, преломленный через их игру. Получается такой странный феномен: в какой-то момент сносит башню от того, что это и есть наш мир, но он так странно преломлен.

Во что играют?

Запугивают друг друга. В страшилки. То есть эти черные костюмы там присутствуют невидимо, их там нет, но они в подсознании детей уже есть.

А на столах у костюмов что-нибудь есть?

Тоже одежда. На тарелках. Или, например, бокал, а к нему прилипли колготки. То есть они едят себе подобных. Это иерархия. Есть разные типы отношений — есть отношения иерархические, что ведет к несвободе. А есть нормальные, свободные, как у детей.

Это новая тема для вас?

Одежда для меня, для ФНО — это такой знак, с помощью которого мы разные свои мысли транслируем. Эта выставка для меня подводит итог всей старой деятельности — то, что я много лет работала так и сяк с одеждой, — но одновременно ставит большой вопрос, как выходить к социальной тематике, избавляться от замкнутого арт-комьюнити, от его тем. Еще пару лет назад я бы не стала использовать галерею как кафе. Делала бы в ней что-то просто, как в четырех стенах. А сейчас меня осенило. В галерее тесно. Мне как художнику, работающему с перформансом, в галерее вообще очень тесно.

Тотальная инсталляция, как у Кабакова?

Да в общем, любая инсталляция — тотальная. Здесь у меня все про отношения любовные и социальные. Я сейчас остро чувствую, что надо как-то связывать личные темы с социальными.

В описании говорится про неравенство социальное и психологическое. Что вы подразумеваете под вторым?

Это очень прозрачно, мне кажется. Один человек любит, другой нет. Один раскрывается, а другой использует. Это как в той песне Sweet dreams are made of these. Это вечное и никуда не девающееся.

И оно соотносится с социальной плоскостью?

Конечно. Не от этого ли происходит все остальное? Если мы позволяем себя использовать лично, значит, когда мы выходим в общественное поле, мы тоже себя там позволяем использовать. Например, не ходить голосовать, забивать на все и мучиться, по Фасcбиндеру, в своих квартирках о личном.

Один ест, а другой позволяет себя съесть?

Ну да. То есть — не позволяй себя съесть.

А к тем, кто ест, бесполезно обращаться?

Почему? И к ним это тоже обращено. Потому там и есть черные костюмы и белые платья. У ФНО же всегда — черное и белое — это два таких полюса, которые мы пытаемся свести.

Полюса сугубо гендерные?

Так мы же феминистские художницы. Мы целых 10 лет колбасились, отрицая это. Потому что так глубоко в нас была всажена эта вот аполитичность питерская, интеллигентская. А потом мы стали взрослеть и ездить, учиться на ходу. И сейчас мы абсолютно без всякой натяжки говорим, что мы феминистки, потому что неравенство существует, как бы оно не маскировалось. И кроме ускользающей сакральности этой темы — мужчина и женщина, такой каши из любви и войны, — есть еще и социальный аспект. Неужели вы не чувствуете социального неравенства?

Социальное — возможно, но психологическое — вряд ли. Есть женщина, которая ест, и мужчина, который позволяет себя есть, так же как и наоборот.

Да, в этом плане нет разделения. Пожалуй, чаще даже женщина ест мужчину. Хотя, скорее, я бы поставила знак равенства. Главное, не опускаться до уровня Марты Фасcбиндера. Это такой основной страх ФНО. Мы даже лекцию читали на эту тему в Pro Arte.

Вы верите, что в России сейчас искусство может работать в социальном плане, на кого-то воздействовать?

Я верю, иначе бы я его не делала. Вопрос в охвате. На близкий круг это влияет, конечно. А вот что с остальными людьми делать, это, конечно, большой вопрос. На фиг им все это нужно.

Тогда надо кино снимать.

Я всегда Цапле говорила, что надо кино снимать. Но это так непросто. Может быть, мудрее все-таки делать видео, как мы и делаем. Потому что оно пролезает в такие щели, куда кино никак не пролезет. Я не уверена, что мы скажем в кино то, что говорим с помощью видео. Хрупкость и непосредственность высказывания может исчезнуть в кино. Не зря же видео возникло сначала как оппозиция кино.

А что за дети?

Моя дочь и ее подруга по играм.

Вошли в роль?

Они забыли про меня. Я так старалась спрятаться, мне казалось, что я превратилась в траву. Я как разведчик: меня там как будто не было. Они сначала в саду играли, потом пошли в дом, и одна девочка говорит другой: раздевайся. Стала соблазнять ее. А потом другая говорит: "Нет, давай, я буду голая, а ты — нет".