Дмитрий Черняков
Я был очень тихим и необщительным в детстве и подростковом возрасте. Таким аутистом, которому очень сложно давалась коммуникация с другими людьми. Это теперь мне удалось преодолеть себя и общение с людьми кажется мне легким и теплым. Но чтобы этого достичь, я очень старался разрушить скорлупу.
Интересует ли меня что-то кроме работы? Конечно, да. Просто произошло удачное совмещение, и за то, что я очень люблю, мне еще и деньги платят. Поэтому у меня иногда бывает чувство, что я счастливый человек.
Когда я сижу в каком-нибудь театре, запертый в этой огромной черной коробке, и репетирую, у меня часто возникает ощущение, что настоящая жизнь — та самая, которую я, сочиняя спектакль, пытаюсь реконструировать, — проходит где-то мимо меня. Из-за этого я страдаю и, стремясь восполнить недостаток, все время пытаюсь вторгнуться в какие-то другие сферы.
Я не из тех режиссеров, которые все время работают под грузом депрессивной истерии. Есть такие, знаете, приходят на репетицию, и им непременно нужен скандал, чтобы накалить все вокруг и в такой атмосфере работать. Я так не могу. Я хочу быть счастливым каждую минуту своей жизни, хочу ощущать щенячью радость и физически не переношу, когда у меня не складывается контакт с артистами. И поэтому все время стараюсь оставлять себе в жизни маленькую дверь, в которую можно убежать, если ситуация станет совсем безнадежной. Но еще больше я стараюсь, чтобы мне не захотелось воспользоваться этой дверью.
Были случаи, когда ничего не получалось и мне хотелось только одного — сделать все возможное, чтобы разрушить проект и не дать довести его до конца.
В России нет такой давней оперной традиции, как в Европе. Поэтому опера у нас не современная, а массы ее представляют себе как довольно странное, официальное, никому не нужное искусство, где деревянные люди с нагуталиненными лицами поют что-то невыносимое.
Опера — никакое не искусство для всех. Это иллюзия. Упрощать оперу, чтобы все поняли, не надо. Это сложное искусство только для тех, кто способен откликнуться.
Рихард Вагнер сам был автором текстов своих опер. В его либретто от средневекового сюжета о Тристане и Изольде осталось немного, все остальное — изживание его собственных душевных мук, наваждений и комплексов. Потому его герои могут ровным счетом ничего не делать в течение долгого времени или произносить пятнадцатиминутные монологи, в которых повторяются одни и те же слова — вроде «вечно», «бесконечно». Но музыка там достигает такой степени экстаза, какой нигде больше нет. Мое любимое место — начало третьего акта. Там слышится такое отчаяние, что ты понимаешь: сейчас в твоей жизни случится что-то ужасное.
Я понимаю, почему в Москве трудно приезжим, но я здесь родился и у меня по-хорошему противоречивое отношение к городу. Я помню Большую Никитскую тихой улицей Герцена с советскими кафетериями. Говорю об этом без пиетета к подозрительному советскому прошлому, но это была вообще другая улица. Мне легче любить Москву, потому что я устроил себе кочевую жизнь — в этот город приятно вернуться после долгого отсутствия. Так у меня появляется возможность быть наблюдателем.
Петербург мне сначала очень не нравился. Мне казалось, что он меня не хочет принимать, а еще там холодно, одиноко и постоянно мокнут ноги. Но потом я привык и полюбил его. Кроме того, у меня в Петербурге появилось очень много близких людей.
Я чувствую себя самым счастливым человеком, когда ночью подъезжаю к светящемуся зданию аэропорта. Мне очень нравится стюардесса, которая в салоне самолета показывает, как правильно надевать аппарат дыхания. Мне нравится подолгу рассматривать специальную карту, которую выпускает «Аэрофлот», и мысленно прочерчивать свои маршруты — вот здесь и здесь я ставил спектакли. Я всегда связываю с поездками в другие города определенные надежды. Я готов жить в гостиницах вечно. Так что мне еще и потому нравится моя работа, что можно летать по всему миру и ставить спектакли в разных городах.
Я был самым несчастным человеком на свете год назад — в день московского показа «Аиды» в Кремлевском дворце. Все было ужасно: чудовищный звук как на ресторанной ионике советских времен; задержка на два часа и невероятное количество неслучившегося на сцене.
Чтобы придумать спектакль, я подолгу наблюдаю за актерами — как они переговариваются друг с другом, как едят и поправляют волосы. Поэтому я не люблю, когда мне приходится работать с несколькими составами. Только приноровишься к людям, как они меняются. Если я вижу, что актер из второго состава по-другому убирает челку со лба, то понимаю, что на него нужно ставить совсем другой спектакль.
Я как человек, который в детстве недоедал, а теперь прячет сухарики про запас. Мне хочется все успеть, а так как мне сейчас поступает много предложений что-либо сделать, то я никому не могу отказать. Сейчас соглашаюсь почти на все, как будто боюсь не насытиться, и все равно ничего не успеваю проглотить.
За месяц-полтора работы в каком-нибудь городе я сближаюсь с разными людьми так, что кажется, мы знакомы уже несколько лет. Потом я уезжаю, и все это становится прошлым. Так странно думать, что где-то есть города и люди, с которыми у меня была связана целая отдельная жизнь. Вся моя жизнь состоит из таких узоров, которые я стараюсь придумывать сам. Весь я из этих узоров.