«Сумасшествия было больше, чем хороших книг»
— Каково вам было поработать не лингвистом, а литературоведом?
— Мне было хорошо, потому что я — непрофессионал: меня не очень волнует литературный процесс. Но надо сказать, что мои ожидания оправдались: сумасшествия было гораздо больше, чем хороших книг. Это соответствовало моему взгляду на мир: хорошего должно быть не очень много. Большинство из этих 300 книг, конечно, графомания. Было некоторое количество книг, про которые ты сразу понимаешь: они заслуживают внимания. Но большая часть книг вроде написаны русским языком без ошибок, но этот язык никакой. Не за что зацепиться. Их приходилось читать внимательно и долго, чтобы разобраться. В конце обычно выяснялось, что читать их не стоило.
— А как лингвисту вам это чтение что-то дало?
— Как лингвист я стараюсь работать с книгами яркими с точки зрения стиля, а такое чтение настолько засасывает, что времени для анализа языка нет. Потом, когда мы обсуждали лонг- и шорт-листы и перечитывали книжки, уже можно было сделать какие-то наблюдения. Помню, было несколько примечательных случаев, когда я читал и не понимал: то ли автор надо мной издевается, то ли он действительно так пишет. Некое сумасшествие в стиле, иногда в сюжетах. В частности, такое ощущение у меня было от книжки Владимира Лорченкова про еврейский заговор… Я склоняюсь к тому, что это постмодернизм и автор издевался над шаблонами, но зазор между разными интерпретациями книжки все же остался.
— Из книг, которые вошли в лонг- и шорт-листы, были те, что вам не нравились?
— Вот давайте я себя опорочу и назову трех очень достойных авторов, книжки которых мне не понравились. Это Саша Соколов с книгой «Триптих», Анатолий Гаврилов с «Воплем впередсмотрящего» и Эдуард Лимонов с книгой «В Сырах». Все трое — известные писатели. Но эксперименты Гаврилова и Соколова мне показались неинтересными. Они эзотерические. Такая замкнутая башня из слоновой кости, в которую читателю хода нет. И в этом случае позиции филолога и читателя довольно сильно расходятся. Потому что филолог с удовольствием изучает мертвые тексты за их красоту, а мне скорее интересны тексты, кото- рые взаимодействуют с читателем, со мной в данном случае.
— Лимонов разве не взаимодействует?
— Лимонов — автор тоже замечательный. И его подход — описание в виде художественного произведения своей жизни — любопытен. Если бы я не был знаком с Лимоновым, то эта книжка произвела бы на меня впечатление: его восприятие мира, себя как такого Че Гевары. Это можно было бы принять за некую постмодернистскую игру. Один раз про него прочесть интересно, но когда понимаешь, что его герой — не карикатура, становится уже не очень интересно.
— А каковы ваши предпочтения?
— Пара книг, которые следовало бы назвать новой журналистикой, используя американский термин Тома Вулфа: «Сколково. Принуждение к чуду» Олега Рашидова и «Бог без машины. Истории 20 сумасшедших, сделавших в России бизнес с нуля» Николая В. Кононова. Кононов написал про драму людей — Рашидов про драму идей: кто придумал Сколково, как и почему не получилось. Другое мое сильное впечатление — роман, который презирают эстеты, зато он получил приз зрительских симпатий, — «Юные годы медбрата Паровозова» Алексея Моторова. Его можно воспринимать как набор анекдотов, а можно как экзистенциальную литературу. Герой, работающий медбратом в больнице, оказывается сильней обстоятельств и собственной невезучести. И эта экзистенциальная сила героя чрезвычайно редка для современных произведений. Сегодня нормальный герой — это унылый герой. Еще я бы отметил роман Михаила Гиголашвили «Захват Московии» как очень интересный эксперимент с русским языком. Главный герой — юный немецкий славист, который приезжает в Россию. Он бросается в русскую жизнь и язык. В этом море он старается плыть и порождает замечательные, совершено невозможные русские слова и даже предложения. Этот роман в некотором смысле о русском языке. О том, почему он такой безбрежный, с одной стороны, и где находятся ограничения — с другой.