Я пытаюсь искупить свою вину
— В ваших прошлых программах вы были абсолютно беспристрастны. Невозможно было понять, как вы думаете на самом деле. У вас очень сложно было найти «хвост». А сейчас, мне кажется, ваша точка зрения стала все больше и больше прощупываться. Вы стали показывать, по крайней мере, ориентируясь на умного зрителя, на чьей вы стороне…
— Ну… если создается такое впечатление, значит, оно создается, тут ничего не скажешь. Хотя я пытаюсь сделать так, чтобы моя позиция не особенно была видна, потому что когда ты берешь интервью, то важно не то, что думает интервьюер, а то, что думает тот, у кого он берет интервью. А новые программы — это те, которые появились после бесконечного летнего отпуска, где-то с середины октября? Так был вопрос, выйду ли я вообще в эфир.
— Простите, а почему был такой вопрос?
— Была неопределенность для Константина Львовича Эрнста. Я был настойчив, просил, чтобы он меня принял, и мы поговорили. Он спрашивает: «Вот если бы программа была неделю назад, вы бы кого пригласили?» Я: «Прохорова». (Тогда был скандал вокруг Прохорова.) Он: «Это правильно, журналистски правильно, но я бы не позволил позвать вам Прохорова». «Почему? Потому что он будет говорить какие-то дурные вещи на тему Суркова?» — «Нет, потому что он будет говорить дурные вещи по поводу Медведева. Вы отвечаете за себя, а я отвечаю за Первый канал, и о таких вещах я обязан думать. А вы бы что сделали, если бы я вам отказал?» — «Подумал бы, что дальше не надо делать программу, потому что через какое-то время может возникнуть еще какой-то вопрос». На что Эрнст сказал: «Не может, а обязательно возникнет!» Я ему ответил: «Вы поймите меня правильно, если мы мою программу закроем сейчас, то я, естественно, организую пресс-конференцию, на которой объясню, почему так произошло. Это не ультиматум, боже упаси! Просто я считаю себя обязанным в таком случае объясниться. У меня все-таки есть зритель. Может, мы дальше будем делать программу, рискнем?» У нас с Константином Львовичем хорошие отношения…
— Потому что он умный человек, и с ним приятно иметь дело…
— И вот я вышел в эфир, первая программа, с Кудриным. Это был момент острый, и то, что Эрнст пошел мне навстречу, было очень важно. Вы понимаете, что я не работаю на Первом канале, но Первый канал покупает эту программу. И, конечно, покупает не кота в мешке. Насколько я помню, никакого личного отношения к интервьюируемому я не высказывал. После Кудрина был американский посол — достаточно изящная программа. Потом была Тина Канделаки…
— Это была просто потрясающая передача, которая потом обсуждалась в семьях, на работе.
— Вы знаете, от Канделаки нам звонили, наверное, раза три с просьбой ее пригласить. Я говорил продюсерам, что не возражаю, она любопытный человек, причем очень популярный. Ее блог читают 300 000 человек. Но, когда она пришла, я несколько удивился ее внешнему виду. Я подумал, это неумно. Человек одевается специально. Она не могла об этом не подумать, она же не дура. Ярко-красное платье и глубокое декольте — для чего? Я же понимаю, что она меня не соблазняет. Что она делает? По-моему, она просто ошиблась. Ей надо было прийти в джинсах, в каком-нибудь свитере… И я ее спросил: «А зачем вы ко мне пришли?» На что она достаточно откровенно сказала, что это возможность выйти на большое количество людей.
— И тогда вы подготовили этот нокаут, уличили ее во лжи по поводу того, что она дает разную информацию в разные источники?
— Ну как я мог такое подготовить? (Смеется.) А после программы мне Константин Львович сказал: «Ну вы танком проехались по ней!» Но у меня не было этой цели. Мне хочется человека раскрыть и разговорить. Но она сама «разделась»…
— Мне кажется, вы сейчас лукавите. Помните вопрос, почему Канделаки подписала письмо против Ходорковского? Вы несколько раз педалировали эту тему и получали один и тот же ответ ни о чем.
— Ну не знаю… А вот что касается программы с Леонтьевым, здесь я с вами согласен. Здесь, может, я и не прав был с журналистской точки зрения, но я не мог не показать своего отношения к нему, не как к отдельному человеку (он вообще в жизни очень даже симпатичный), но к его позиции, которую я считаю абсолютно неприемлемой…
— Может быть, это ведь объединяет Леонтьева и Канделаки? Ложь? Жизнь и поэзия для них — не одно, а разные вещи…
— Но Тина, насколько я мог понять (или она делает вид), более терпима к другому мнению, в отличие от Миши, который считает возможным оскорблять людей. И ведь он действительно считает всех идиотами!
— А вот программа с Прохоровым. Это отличается от его прошлого визита к вам. Не то чтобы вы раньше его ненавидели, а теперь полюбили, но…
— …больше симпатии? Возможно.
— Прохорова есть за что «раздеть»…
— С самого начала он очень упорно говорил о том, что он далек от культуры. И потом вдруг в одном интервью я читаю, что он сравнивает себя с одним из героев книги «Вся королевская рать». Ну одну минуточку! Я спрашиваю: «Вы читали?» «Читал». — «До конца читали? Вы действительно себя отождествляете с Вилли Старком?» А он уходит куда-то в сторону. Я ему говорю: «Вы как Зюганов сейчас отвечаете!» И он выдержал это как-то. Но вы правы, что-то изменилось. То ли у меня вдруг возник новый драйв, в большей степени, чем он был, почему-то… Что-то там внутри происходит у меня, и я не могу вам сказать точно, что это! Такое ощущение выхода на ринг.
— Может, это связано с той политической ситуацией, которая вокруг нас?
— Может быть. Но я сам ловлю себя на этом, и мне, честно говоря, даже приятно, что после стольких лет работы все равно во мне живет этот драйв!
— Все эти передачи идеологически выстроены и получаются протестными. Вызывает ли это комментарии Эрнста или еще кого-то? Потому что, если бы я принадлежал к властям предержащим и смотрел бы эти передачи, у меня бы появилось желание набрать ваш номер и сказать: «Вы что, совсем, что ли?»
— Но мне никто из них никогда не звонил…
— Ну, они могут позвонить Константину Львовичу.
— Вот. Единственный человек, который может мне позвонить, теоретически — это Сам, мой тезка, мы с ним знакомы. Но никто другой, потому что я пошлю сразу. Константин Львович ведет себя со мной в высшей степени корректно. Я знаю, что ему не раз звонили насчет меня, он мне почти никогда не передает. Он берет это на себя. Там есть люди, очень не любящие меня, как бы это ни было странно — президент…
— Медведев? А в чем дело?
— Ну, по совокупности вещей, в том числе и по моему отношению к церкви.
С другой стороны, недавно я встретился с Шуваловым, он у меня был в программе. И он говорит: «Я что-то там такое слышал, что вы программу закрываете». «Да нет, ничего я не закрываю, просто вырезали маленький кусочек версии той программы с Канделаки». Вырезал Константин Львович, больше никто и не может. У нас договоренность: если он что-то хочет убрать, он звонит и говорит: «Владимир Владимирович, так и так». Я могу согласиться, если он меня убедит, могу не согласиться, но он обязательно должен мне сказать. А тут без звонка… Ну я, конечно, затаил хамство. И на пресс-конференции по поводу выхода моей книги кто-то из журналистов спросил: «А как так? Мы видели два варианта вашей программы». Я сказал, что если это будет повторяться, то я уйду. Я очень давно в средствах массовой информации и долго работал советским пропагандистом, и я за все эти годы преодолел страх и все-таки заработал достаточно, чтобы не бояться потерять работу. Ведь уже и не посадят, и не расстреляют. Не те времена. Да и в сумасшедший дом не упекут. У меня нет задачи кого-то провоцировать, показать всем кукиш, нет. Но я хочу делать то, что я считаю важным: пытаться показать зрителю, кто у меня в гостях, что это за человек, и донести максимум информации, пытаясь быть настолько объективным, насколько я могу. Я же не робот, я человек.
— И у меня личный вопрос. Вы были пропагандистом достаточно долго, мои родители об этом помнят, и тогда приходилось много делать того, что… приходилось. И что — вот наступило время для реабилитации?
— Вы очень точно сказали, реабилитация… Знаете, я не люблю громкие слова, но если вот про себя, то я пытаюсь искупить свою вину. Очень долго я верил, папа меня так воспитал. Я был убежденным пропагандистом. Это ничего не извиняет, но я никогда не врал, это была полуправда… А полуправда — это, конечно же, вранье, я защищал незащищаемое. И я вынужден был признаться себе в этом, об этом моя книжка «Прощание с иллюзиями» — она мучительно тяжелая для меня.