Свастика и Пентагон
Художник-концептуалист, писатель, критик и эссеист Павел Пепперштейн (Пивоваров) разрешится уже второй книгой в этом году. "Свастика и Пентагон" — детективные повести, проиллюстрированные автором в сотрудничестве с Иваном Разумовым, объединены общим героем — но не только. Резкого названия — "Свастика и Пентагон" — пугаться не стоит; новая книжка у Пепперштейна получилась ласковая, комфортная, пахнет Черным морем, акацией и третьей сменой в лагере "Артек". Даже Казантип здесь описан словно с точки зрения пионервожатого — дети танцуют, дети веселятся.
В центре повествования — легендарный следователь, а теперь пенсионер в панамке и парусиновых брюках — Сергей Сергеевич Курский. У Курского домик в Алупке на берегу моря и длинная почетная родословная, начинающаяся с самого опального князя Андрея Курбского, соратника, оппонента и корреспондента царя Ивана Грозного. В одно прекрасное весеннее утро, когда в Крыму зацветают тополя, к Курскому являются два молодых оперативника и просят помощи в расследовании серии загадочных смертей. В поселке Тополиное, на старой вилле под названием "Свастика", в советское время переделанной в многоквартирный дом, умирают старики. И все бы обычно — старикам, увы, свойственно умирать, но умирают они от неизвестного яда, положение тела напоминает свастику, а на коже остаются загадочные ожоги, рисунок которых напоминает тот же зловещий символ. По мере расследования на авансцену выходит все больше темных личностей — бесноватая старуха, молодая красотка-учительница, съехавшая на разнообразных свастиках, местный "хозяин" — директор дома отдыха, бывший комитетчик, влюбленный в учительницу. Курский старичком-бодрячком шастает по странному дому, сует нос в темные углы и ужинает со всеми подозреваемыми по очереди. Причем они выпивают и откровенничают, а детектив знай себе запивает овсянку минеральной водой. Загадку автор разрешит в позитивистском духе: зловещая тайна оборачивается торжеством чистого разума, а Курбский — Шерлоком Холмсом буддистского толка, вместо опия и скрипки просветленного черноморским озоном. С другой стороны, уже к середине "Свастики" становится понятно, что все эти детективные радости рассчитаны на простаков. Превосходно, впрочем, рассчитаны — до миллиметра.
Пепперштейна по-прежнему интересует прежде всего бытование знаков, их трансформации и наполнение — динамика смыслов. Этой теме множество подкованных людей посвящали научные труды, полные хитрых терминов, но, пожалуй, только у Пепперштейна подробность рефлексии так чудесно сочетается с кажущейся простотой и занимательностью подачи. Язык не повернется назвать эти повести "семиотическим букварем", скорее — интерактивным пособием. В "Пентагоне" автор растанцует еще не один великолепный миф. Здесь есть чертежи и схемы, по которым вычисляется золотое сечение, а концептуальный гон звучит уже на какой-то запредельной ноте. Все начинается снова в Крыму — юные лоботрясы отправляются на Казантип, и самая красивая и нежная девочка из компании пропадает без следа, оставив друзьям не только паспорт, но даже CD-плеер. Приятели проводят каждый собственное расследование — кто-то отправляется к родителям, кто-то — к гадалке, а самый умный и ленивый мальчик обращается к тому самому следователю Курскому.
Протащив читателя по изощренным коридорам сюжетных коллизий, Пепперштейн, как всегда, вытащит ответ попросту из нагрудного кармана и сделает при этом бровки домиком, а лицо — лукавое и простоватое. Но из этого путешествия за золотым ключиком и герои, и читатели выйдут уже не деревянными Буратино, а живыми мальчиками и девочками — с легким головокружением от ветерка в волосах и тайными знаками, отпечатанными на коже на манер незагорелых пятнышек от бретелек или наручных часов.