Все врут | Театр | Time Out

Все врут

  30 ноября 2010
3 мин
Все врут
Неожиданный для БДТ поворот к внутреннему миру героя в новом спектакле закаленного в боях режиссера Владимира Золотаря.

Ситуация, когда режиссерадебютанта выдавливают в провинцию – набираться опыта, а потом, когда за плечами «таланта» номинации на престижные театральные премии и репутация революционера, экспортируют обратно, чтобы освежить увядшую в отношении молодой режиссуры традицию – классическая для нашего города. Владимир Золотарь в этом смысле идеальный пример. У него в бэкграунде руководство Алтайским краевым театром драмы, противостояние местной администрации, номинация «Войцека» на «Золотую маску», прогремевший на всю страну раскол труппы и голодовка актеров уже Нижегородского ТЮЗа, вставших на защиту режиссера. Сейчас Золотарь репетирует на большой сцене БДТ пьесу Игоря Шприца «Мерси».

Почему именно «Мерси»? Мне кажется, эта мелодраматичная история – не вполне ваш материал. Это в чистом виде случай заказа. Театр искал режиссера для истории, а не историю для режиссера. Сама пьеса была написана под заказ, и она, скорее, «придумка» не Игоря Шприца, а Темура Чхеидзе, который предложил перенести в сегодняшний день, на современную почву сюжет фильма Марселя Карне «Обманщики» 1958 года. У Карне это история золотой молодежи послевоенной эпохи, прожигателей жизни, чья философия: давайте просто танцевать, а не цепляться за жизнь. Шприц же придумал поместить эту историю в другую социальную среду: полуподвальная тусовка, немного маргинальные ребята, скрывающиеся в бункере, не желая встраиваться в социум, систему. А если бы в этой истории действовала наша золотая молодежь, то и зацепиться было бы не за что.

Как складываются ваши отношения с актерами? Актеры чувствуют, что для стен БДТ эта история несвойственная, в связи с чем у них возникает определенный кураж. Например, где-то за кулисами к ним подходит кто-то из актеров старшего поколения и спрашивает: «А что, ребята, у вас там и правда ненормативная лексика?» И они, сразу невольно попадая в природу чувств этой пьесы, этих героев, отвечают с вызовом: «Да, есть, а что?»

Вы не редактировали сам язык, на котором говорят герои? В пьесе он довольно клишированный. У меня было внутреннее сопротивление тому, чтобы насытить язык героев современным сленгом. Не хотелось установки на внешнюю экзотичность мира, субкультуры. Кроме того, форма выразительности языка героев не так важна, потому что они все время врут, играют.

Мне кажется, что по своей проблематике пьеса в стороне от магистрального русла современной драматургии, где личность растворена, поглощена социальным типом, языковой средой? Действительно, это очень личностная история, в которой человек перед лицом социума предает себя, изменяет себе. Герой совершает ряд как бы героических поступков – спасает девушку от мента, снимает с карниза кошку. В жизни про такого мы говорим – он смелый. В театре – он трус. Поэтому, когда на него смотрит семь глумливых рож, которые как бы делают на него «ставки», он совершает главное предательство в своей жизни. Эта история меня греет, соответствует моему сегодняшнему мироощущению. Это проблема выбора. Когда я начинаю подчинять себя любому сообществу, будь то компания друзей, тусовка, семья, да все что угодно, – я разрушаю себя. Можно строить любые идеологии и планы, но жить нужно «малыми правдами». Мне хорошо с этим человеком сейчас, сию минуту. Начиная думать, на всю ли это жизнь, мы разрушаем это «сейчас» и не рождаем никакого «потом».