Над смертью смеяться можно

Вы впервые взялись за жанр комедии. Или в названии спектакля скрыта метафора?

Я с метафорами вечно борюсь, потому что, мне кажется, метафора должна уйти из искусства. Она должна рождаться сама по себе — в зрительном зале, а не на сцене. Метафора — это то, что происходит спонтанно. То есть мы ее подготовили, и она случилась. А не так, что мы ее написали. У меня есть метафоры в творчестве, и это мой огромный минус. Действительно, весь спектакль состоит из анекдотов. Которые поочередно будут рассказывать два актера. Это не концептуальное искусство, как все мои спектакли, а чувственное. И, естественно, раз речь идет о смехе, я надеюсь, что люди в зале будут смеяться.

В чем природа современного юмора?

Не думаю, что есть какой-то современный юмор. Как правило, сегодняшний юмор — эгоистичен. То есть я смеюсь над другим и чувствую себя лучше другого. То, над чем я способен посмеяться, показывает, на каком уровне осознанности я нахожусь. Если я смеюсь над упавшим — один уровень. А если я нахожу юмор в том, что в мире столько крови пролито, — это юмор глобальной ситуации. То, что люди создали так много оружия, идут воевать, — это смешно, потому что бессмысленно.

А понятия «неэтично над этим смеяться» не должно быть?

Смеяться можно над чем угодно, вопрос только в мотивации. Над смертью смеяться можно и нужно. Если вы знаете, что смерти нет, и абсолютно уверены в этом своем убеждении, то можно посмеяться и над любимым в гробу. Буддийский монах, безусловно, может посмеяться над человеком в гробу.

Вы анекдоты сами нашли?

Я их все сам придумал! Это же моя пьеса. Я — драматург. Их штук 25. Они ж длинные!

А актеры смеялись, впервые услышав ваши анекдоты?

Кастинг и состоял из того, что я рассказывал людям анекдоты, и если в них это попадало… Это не такие анекдоты, над которыми надо обязательно хохотать. Там достаточно понимать. Внутренне улыбаться. Их назначение — отпускать. Отпускать страх, боль — это такая терапия. Вот вы бежите, потеряли ключ, а потом мобильный телефон и опаздываете, и проезжаете свою станцию в метро, и накопилось, а в этот момент вас толкает мужчина, и вы говорите: «Господи, какой кошмар! Какой кретинизм!» — и начинаете смеяться над всем этим. И вас отпускает.

Вы хотели бы, чтобы ваши спектакли увидели миллионы?

Конечно!

Но при этом делаете спектакли для людей одной с вами крови…

Я недавно поставил два спектакля на Малой сцене Национального театра Польши. И все билеты на все спектакли проданы. Один на 300 мест («Июль»), другой на 100 мест («Танец Дели»). Мне совершенно не важен интеллектуальный уровень зрителя, его возраст (я люблю зрителей 40–50 лет, и они любят меня) или социальный статус (Национальный театр, например, — для мелкобуржуазного зрителя). Есть только один требуемый признак: это должны быть люди, которые воспринимают мир и искусство на чувственном уровне, а не на концептуальном. Вот вы смотрите фильм «Эйфория». Критики поделились на две части — чувственные и нечувственные. Нечувственные мне на полном серьезе говорят: «Иван, вы сделали плохой фильм». Я смотрю на них и думаю: «Так ведь в этом же секрет успеха этого фильма!» Люди, не умея делать фильм, ничего не соображая, прорываются все-таки за счет какой-то внутренней, непонятной энергии. Будь этот фильм хорошим — кому бы он был нужен? Он бы ни в кого не попадал! А так — нравится самым разным людям: от Анджея Вайды, который несколько раз его смотрел, до домохозяек.

В чем, на ваш взгляд, проблема современного театра?

Современные драматурги думают, что современность — это перечисление реалий. Много говорят о мобильных, о наркотиках, о терроризме — а это еще не современность. Современный театр — это не про то, ЧТО, а про то, КАК. Самое главное в современном театре — это коннект. Современность — в перемене восприятия. В связи с этим мы меняем способ разговора. Правильное, подлинное, чувственное сопереживание, которое испытывает зритель в момент восприятия им художественного акта, возникает в результате того, как он сопереживает. Кому. В начале ХХ века Станиславский нашел того, кому мы сопереживаем, — это был персонаж, герой. Но в начале ХХI века мы уже не сопереживаем герою. Каким бы актер гениальным ни был, публика не в состоянии сопереживать Гамлету. На первый план в современном искусстве вышел исполнитель. Акт подлинного современного искусства устроен так: мы показываем зрителю момент исполнения, говорим ему: сейчас я буду исполнять «Гамлета», и ты увидишь, что я чувствую при исполнении «Гамлета».

Можно, напоследок, анекдот от Вырыпаева?

Папа римский Бенедикт, ныне живущий, умирает и попадает в рай. А рай оказывается полностью мусульманским. Его встречает Магомет и говорит: «Чего вы с нами спорили? Мы оказались правы». Папа смотрит, а там, среди прочих мусульман, — Ясир Арафат, Саддам Хусейн, Джохар Дудаев, все террористы-смертники. Папа спрашивает: «А где апостолы, где мать Тереза, невинно убиенные младенцы?» — «Младенцы только мусульманские». Тогда папа римский говорит: «А я-то как здесь оказался?» А Магомет отвечает: «А потому ты сюда попал, что…» А вот финал я вам не расскажу. Увидите.