Я не тусовалась с бандитами на улице

Романычева попала в «Чужую» по причине незамыленности — в фильмографии актрисы Севастопольского драмтеатра пока всего пара пунктов, да и те — второстепенные роли в украинских криминальных сериалах. В том, что эта ангелоподобная девушка находит себе применение в картинах об аморальности преступной жизни и бандитских буднях, есть нечто глубоко противоречивое. Тем не менее, по Романычевой, путь к хорошему лежит в том числе и через «Чужую». От заложенной в сценарий Адольфыча мысли о бабьей природе зла экранизация Барматова пришла к идее большого человеколюбия. Мол, даже самый гадский гад может очиститься через любовь. О том, за что их любить, в чем смысл фильма и как лично ей удалось выжить в 90-е, Наталья Романычева рассказала Time Out.


Какими ты помнишь 90-е?


Вся эта история, показанная у нас в кино, прошла мимо меня. Я тогда не тусовалась с бандитами на улице. Я занималась искусством.


А как ты вообще попала в театр?


Это получилась само по себе. С детства я много чем увлекалась — занималась спортивными танцами и ушу, ходила в кружок походников и народный хор. А еще на сольное пение и в кружок вышивки. Одно сменяло другое, я нигде не задерживалась. Мне очень хотелось в балет — у нас балетная школа была в Симферополе, — и хоть меня туда не взяли, бальными танцами я занималась около года. А однажды в школу на урок истории пришли какие-то люди и сказали, что, мол, объявляется набор в театральную студию и каждый может записаться. Вот мы с одноклассниками и пошли. В подвальчике, где помещалась детская театральная студия «Театр на Москольце», изначально кроме стен ничего не было, позже силами актеров-педагогов и детей-студийцев он был переоборудован в зрительный зал на 30—40 мест (это если потесниться на скамеечках) и маленькую сцену с низким потолком. Ребята… Им тогда по 30 лет было, молодые энтузиасты.

Когда я туда попала, что-то в моей жизни совершенно изменилось. Открылся новый мир — мир фантазий, иллюзий, совершенно непохожий на тот, который был вокруг, на посиделки с подзаборными песнями во дворе, где кроме мата ничего не слышно.

Эти люди убивали не потому что им нравилось убивать, — им просто нельзя было по-другому.

Потом ты переехала работать в Севастополь, а сейчас часто бываешь в Москве. Ты ощущаешь разницу между Крымом и Россией?


Если бы была возможность общаться здесь как-то больше! А то приезжаешь в Москву и вообще ни до чего — работа-работа-работа. У меня в Москве есть друзья, это дорогие и любимые люди, вот только видимся редко, к сожалению. Точно так же и с киевлянами — в Киеве масса подорванной, творческой молодежи, которая что-то все время делает, там все такое бурлящее и кипящее. А Севастополь — вообще отдельное государство. Такое ощущение, что мы на своем острове. И связь с Россией очень серьезная — все втайне надеются, что Севастополь отдадут за долги России.


И что будет?


Будет нефть!


Помнишь свое первое впечатление от сценария «Чужой»?


Я, честно говоря, расстроилась — вот, еще одно кино про бандитов. Но мне нужно было придумать, наворотить целую историю. Неинтересно играть бездушных людей. Потому что у каждого есть что-то внутри. Что бы ни говорили о человеке — он, мол, мертвый, он тупой. Все равно в глубине есть эта ниточка болючая. И за нее надо дернуть — иначе получается плоский персонаж: стерва, уродина, отмороженная тупая убийца. А «Чужая» — про то, как в человеке просыпаются погибшие чувства. Мы с режиссером так определили образ: барышня ведет себя так не потому, что она такая и есть — хотя она, конечно, оторванная, без крыши, — во многом ее подстегивает стечение обстоятельств, в которых по-другому живется и движется. Эти люди убивали не потому что им нравилось убивать, — им просто нельзя было по-другому. Либо ты, либо тебя. Иначе Чужая должна была быть просто святой —вот, убейте меня, растопчите меня, я вас прощаю!


То есть люди, о которых пишет Адольфыч, такие же, как мы, только оказавшиеся в непростой ситуации? Или они все-таки из другого теста?


Всегда есть место душе человеческой. И если эта душа по какой-то причине забрела в дебри, то она, наверное, не может сама оттуда выбраться, ей нужна помощь. Мне кажется, в то время все забрели куда-то не туда, народ не понимал, насколько страшные вещи он совершает. Это было время совершенно потерянных людей, у которых моральные нормы оказались сдвинуты, даже разрушены. Ничего духовного не было, вообще ничего. Ни в ком из них. А я-то верю, что есть Бог, и знаю, что Бог есть любовь. Но те люди, о которых наш фильм, этого не знают. Им никто не сказал. Или сказали — но потом было не до того. Многим поколениям было «не до того» — а ведь всем нам изначально что-то дается, и можно это испохабить, а можно сохранить, развить и приумножить.


Так придется взвешивать каждый свой шаг — делает ли он мир лучше или хуже…


Да, я недавно пришла именно к этой мысли! И если бы я пришла к ней раньше, то не согласилась бы играть в «Чужой». А c другой стороны, если бы я не работала над Чужой, то и к этой мысли не пришла бы, многих вещей не знала и не понимала и видела бы все по-другому. Когда только начиналась вся эта история с «Чужой», было ощущение: «Эх, ломанулись!». Без оглядки. А дальше… Тянешь за ниточку, а там разматывается столько всего!


То есть роль влияет на актера?


Влияет очень сильно. Некоторые события в жизни даются человеку не просто так, то же самое и с ролями. Что-то случилось с тобой, и — оп! — ты идешь уже совсем в другую сторону. Поступки могут иметь очень серьезные последствия не только для тебя, но и для окружающих — родных, друзей, соратников. Сейчас история с «Чужой» очень живо обсуждается в моем театре. В духе «Не опозорь же!». Если после фильма скажут: «Та у них в Крыму там вааще!» — ответственность будет на мне.


Не на режиссере Барматове, не на продюсерах?


На этих людях ответственности, конечно, больше. Там у них все сложно — Барматов снимал одно кино, Эрнст смонтировал другое.


А с Нестеренко ты общалась?


К сожалению, нет. А может, и к счастью.




© Фотограф Иван Куринной. Стилист Лада Арзуманова