Фредерик Бегбедер: «Еще Бодлер говорил, что любое искусство — это проституция»
Вы провели в тюрьме всего 36 часов, но пишете об этом с таким ужасом… Вам не стыдно признаваться в том, что тюрьма вас так напугала?
Нет, эти 36 часов для меня длились как столетие. Ты сидела в тюрьме?
Нет.
Есть два типа людей. Одни не сидели и говорят, как ты: подумаешь, 36 часов, чего он жалуется? А другие сидели и сразу понимают, о чем речь идет. Франция больше не свободная страна, вот в чем дело. Французы обожают учить соблюдению прав человека другие страны. Россию, в частности. Но в самой Франции права человека попираются как угодно. Каждый год по миллиону человек попадают в тюрьму. А в этих одиночках такие противные условия. Достаточно случайно попасть в историю, выпить стакан вина и сесть за руль или просто нагрубить полицейскому — и на тебя надевают наручники, сажают в тюрьму, где воняет блевотиной и мочой. Да, 36 часов — ерунда, но это другой мир, и он перевернул мое сознание. Конечно, это не то, что Солженицын сидел, — сравнивать нельзя. Но тем не менее это было сильно…
Недавно у нас вышла книга сына Ромена Гари, Диего, «S, или Надежда на жизнь», в которой он решает для себя вопрос, писать ли автобиографию, потому что любой публичный рассказ о себе — своего рода проституция. У вас нет таких мучений, когда вы вставляете в текст что-то о себе?
Еще Бодлер говорил, что любое искусство — это проституция. Ничего нового в этом нет. И я согласен с этим. Но я не могу сказать, что в прошлых книгах я был слишком поверхностен, а в этой, наоборот, чрезвычайно углублен. Не то чтобы если я не расскажу о своем деде, который прятал евреев во время войны, о другом деде и всех семейных историях, о которых я пишу в книге, то после этого я не буду считаться художником. Если быть максимально искренним и подойти к этому серьезно, то почти каждый может найти себя в этих историях: 1960-е годы, 1970-е, как прожила такая-то семья, такой-то человек, что с ними происходило раньше и после этого. Когда я издателю отнес рукопись, тот сказал: «Ты что, с ума сошел?» Издатель ведь хочет, чтобы автор всегда писал одно и то же — то, что мы называем эпатажем. А теперь получается, что уже 70 000 экземпляров во Франции продано и премия «Ренодо» моя. Значит, люди что-то нашли для себя в этой книге. Это же не просто история мальчишки, который наблюдает, как его родители ссорятся. Наверное, все видят в детстве, как их родители ссорятся. Произошло узнавание себя, и, наверное, это многих затронуло.
Вы пишете, что своего детства не помните и творите его заново. Ваше сотворенное детство вас как-то изменило?
Конечно! Я провел прямо полицейское расследование по восстановлению своего прошлого. Работал как мент: по каким-то фотографиям, песням, вещам, текстам восстанавливал картину. Замечу такую вещь: без воспоминаний мы — ничто. Пустое место. Мы представляем собой не что иное, как наше прошлое. У Пруста есть гениальная фраза: «На вершине частного появляется общее».