Дети полуночи

Роман — не просто лауреат «Букера», но Букер из Букеров, лучший, по мнению премиального

комитета, за двадцать пять лет. К слову, английский Booker — это совсем не то, что получается у

нас; то есть премия знаменита в первую очередь не скандалами в духе телепередачи «К барьеру!», но

тем, что награждаются зачастую действительно хорошие
книжки. Салман Рушди — это не только герой новостей, богохульник, изгнанник, осужденный по закону

шариата за «Сатанинские стихи», но и один из крупнейших писателей конца XX века.

«Дети полуночи» заставляют в очередной раз подумать о соответствии некоторых литературных

направлений историческим формациям. Из этих соответствий параллель «магический реализм» —

«постколониализм» едва ли не самая явная. Факт легко объяснимый, даже какой-то неуклюже-уязвимый в

простоте толкования: слегка тронутое западными ценностями традиционное общество, на всех парах,

будто экспресс в стране бизонов, прорывающееся сквозь прерии к последнему морю цивилизации. «Дети

полуночи» — это те же «Сто лет одиночества» на индийский лад.

Через хрупкую тридцатилетнюю личность главного героя Рушди рассказывает три истории,

переплетающиеся, как кобры и полосатый крайт в корзине у заклинателя змей: историю семьи, историю

поколения и историю народившейся одновременно с поколением страны. Начинается рассказ относительно

издалека — от дедушки, который ушиб нос о камешек в складках молитвенного коврика и с тем утратил

личного Аллаха. Ушиб носа, разумеется, лишь повод: до этого молодой индиец-мусульманин из Кашмира

провел пять лет в Европе, где вдоволь перебродил под воздействием смертоносных штаммов европейской

мысли. Вернувшись домой доктором с большим кожаным саквояжем, Адам Азиз отращивает бороду и

влюбляется в мнимую больную, которую как честную мусульманскую девушку вынужден осматривать

исключительно сквозь дырку в простыне. Девушка сует в дырку руки, ноги, живот, а потом и ягодицы,

но целиком не показывается никогда.

Эта параноидальная метафора разъятого на части тела-соблазна тянется через весь роман. Если

вспомнить мифологию (впрочем, можно и не вспоминать — Рушди тычет в нее носом читателя на каждой

второй странице), то у каждого уважающего себя индийского бога есть туча масок-воплощений. Индия,

по Рушди, это Дэви, вечная богиня — Кали, Парвати и Индира
Ганди в отдельно взятой территориальной раздробленности. В момент собственного рождения
(15 августа 1947) независимая Индия порождает тысячу и одного ребенка полуночи. Дети, появившиеся

на свет одновременно с постколониальной государственностью, обладают разнообразными магическими

способностями: могут летать, умножать рыб, менять пол и общаться посредством телепатии. Главный

герой, Салем Синай — как раз из таких, и его жизнь, как и жизнь его двойника-подменыша с говорящим

именем Шива, находится в упругом и болезненном резонансе с историей богини-матери-страны.

«Дети полуночи» — это мрачная, тягучая по языку и эмоционально напряженная, как в одном

непрерывном припадке, книга. Причудливость интриги сродни болливудской мелодраме, а от густоты

культурологических аллюзий чуть не подташнивает. Мотив страны, терзающей, оскопляющей и в итоге

пожирающей своих детей повторяется на всех уровнях повествования: эстетическом, идейном и сюжетном.

Идеальный пробор Индиры Ганди, например, олицетворяет две стороны экономики: теневую и официальную,

две маски богини и два лика самой Индиры: героини-матери прогрессивной Индии и зловещей Вдовы,

руками правящего клана проводящей программу «добровольной» стерилизации. Заканчивается все, как и

следует, смертью; как и положено, смертью метафорической: под грузом тождества со всеми униженными

и оскорбленными детьми своей страны человек идет трещинами и раскалывается от зла.