Спать и верить

Этот сон приснился Вячеславу Курицыну (который пишет под псевдонимом Андрей Тургенев) величественной и мрачной петербургской зимой, когда над обезлюдевшим городом будто разносится музыка Вагнера. Каким образом на витального и повсеместно чуть пьяненького писателя из Новосибирска снизошла эта кошмарная и волнующая греза из времен ленинградской блокады, лучше спросить у самого города. Спросить ледяной декабрьской ночью, когда под брусчаткой Дворцовой площади, придавленные гранитом набережных, ворочаются миллионы мертвых, что за 300 лет от основания сожрал этот город, и кости их сухо похрустывают от мороза.

Зима в Петербурге вредна и физически, и метафизически, зима здесь — это настоящая языческая Морана, и стоит ли удивляться, что мистический пласт романа про блокаду — история о единении и противоборстве двух нечеловеческих сил, оккультной армии нацистского Вотана и мрачного genius loci «города на костях».

Результатом этого наваждения и явился роман, чисто визионерский в своей основе, поражающий неоднозначным компромиссом между грандиозной простотой и дерзостью идеи и телеграфно захлебывающимся сюжетом, где мельтешат зловещие карлы-людоеды из НКВД, тяжелой раскачивающейся походкой тролля шагает по властным коридорам хозяин города Марат(!) Киров, обирает мертвых горожан юркая старушка-процентщица… Невесомая, как поземка, летает от Литейного до Колокольной комсомольская снегурка с ледяными глазами, да еще бродит шатуном заезжий москаль с бутылкой водки в одной руке и револьвером в другой.

Трудно сказать, как можно решиться написать роман о блокаде сейчас. С одной стороны, это и впрямь будто обшаривать обледеневший труп. С другой стороны — если даже приехав в этот город, невозможно не почувствовать, как прах миллионов не просто стучится, но гудит из-под земли, то не честнее ли откликнуться на этот гул. Закономерно, что «Спать и верить» получился именно таким. Закономерно и то, что написан он человеком заезжим, у которого болевой порог сакральности локальной истории повышен по определению. А вся эта мистико-языческая фанаберия объяснима и, наверное, оправдана тем, что отрефлексировать с точки зрения обыденной логики тот ледяной ад, что вечной мерзлотой лежит в подсознании города, попросту не представляется возможным.