Соня

У латышского режиссера Алвиса Херманиса особое чутье на наше с ним общее советское прошлое. Не ностальгия и не бдительная ненависть, а именно чуткая и нежно-насмешливая внимательность. Действие рассказа Татьяны Толстой происходит перед началом Великой Отечественной в Ленинграде — утварь довоенных времен наверняка искали по всей Риге. И нашли в избытке: глаз скользит по пустой еще сцене, а тебя буквально накрывает волной какая-то уже не существующая жизнь, если и не знакомая по собственному опыту, то выскакивающая из генетической семейной памяти. Никелированная кровать с горкой подушек, массивный платяной шкаф, на нем — чемоданы и шляпная коробка, обеденный стол, трюмо с доисторической косметикой, швейная машинка Зингера с ножным приводом, шкафчики для посуды на кухне. Вазы на полках, фотографии на стенках — все это было и уже исчезло.

Однако если в оформлении сцены Новый Рижский выказал археологическую дотошность, то превращение литературы в театр окрашено у Херманиса совсем не сентиментальным радикализмом. Во-первых, Соню играет мужчина, Гундарс Аболиньш. Однажды режиссер увидел, как этот артист изображает свою мать, — и именно тогда решил поставить спектакль. Во-вторых, Аболиньш не произносит ни слова, а весь текст Толстой читает второй актер Евгений Исаев, причем по-русски. И не потому, что не нашлось времени на перевод: режиссер чутко расслышал неразрывную связь слов и запаха прошлого — играть по-латышски значило бы примерно то же, что изготовить весь предвоенный быт из современных материалов.

Компания друзей много лет подряд разыгрывала свою добрую, но одинокую и некрасивую приятельницу. Писали ей письма от имени несуществующего влюбленного, а дура верила и отвечала, и все эти годы жила перепиской с незнакомцем — сюжет Толстой в постановке Нового Рижского выглядит, конечно, очень смешно. В сущности, перед нами вообще одна клоунада и карикатура — на лице у несчастливой женщины застыло выражение коровьей отрешенности, а к фигуре будто приклеилась летящая походка, с кокетливо отставленной в сторону кистью руки. Так и порхает по своей комнатке хлопотливая и никому не нужная Соня — то забавно иллюстрирует звучащий текст рассказа, то просто живет своей жизнью. Бездетная, укладывает с собой в постель целую батарею пластмассовых пупсов, строчит на швейной машинке, готовит из коржей облитый шоколадом торт с кремовыми розочками — и вглядывается в вечернее небо за окном, надеясь в отражении луны поймать взгляд принца.

Но вот вползает на сцену и повисает над ней то обостренное чувство досады за бесследность смешных частных судеб — чувство, ради которого «Соня» и была поставлена умным и тонким режиссером Херманисом. Крадется размалеванный мужик в бабьем пуховом платке, валенках и со счастливо-идиотической гримасой на лице — это Соня в блокадном Ленинграде с последней банкой томатного сока идет спасать «любимого» от голодной смерти, — а комок в горле тут как тут. Чем разборчивее режиссер и забавнее спектакль, тем горше звучит приговор, вынесенный автором в самом начале рассказа: «Жил человек — и нет его».

Т. Толстая. Режиссер А. Херманис. Новый Рижский театр (Латвия), фестиваль «Золотая Маска», на сцене Театра наций