Опера «Сказки Гофмана»

Бархатов назначает встречу на одиннадцать вечера: репетиция закончится часом раньше, но из Мариинского ему удастся выйти не сразу – нужно будет дать последние пояснения солистам, путающимся в редакциях. После смерти композитора, не дописавшего своей единственной оперы, к «Сказкам Гофмана» кто только не приложил руку – в результате чуть ли не в каждом театре идет собственная версия партитуры с альтернативным порядком номеров и с вариациями сюжета, из-за чего при каждой новой постановке возникает, понятное дело, чудовищная неразбериха. Да и вообще Оффенбах очень постарался, чтобы для режиссера работа над «Сказками Гофмана» обернулась трехактной головной болью с прологом и эпилогом. Особенно если этот режиссер предпочитает не тиражировать оперную вампуку, а пытается, как Бархатов, максимально приблизить сценическое действие к реальной жизни.
И ладно бы каверза заключалась только в переводе на человеческий театральный язык того иррационального романтического макабра, на котором специализировался Гофман. Главная проблема этого сочинения, по Бархатову, заключается в том, что Оффенбах не склонен доверять фантасмагориям гофмановского воображения: «Если исторический прототип главного героя признавался, что сочиненные им ужасы заставляли и его самого содрогаться от страха, то композитор над ними лишь ироническилукаво подшучивает». Между тем ничего смешного, если разобраться, в сюжете оперы нет: три истории несчастной любви к роковой красавице, которую протагонист поочередно видит то в куртизанке, то в механической кукле, то в певице, страдающей от загадочной болезни, усиливающейся во время пения. «В абсолютном большинстве постановок, – рассказывает режиссер, – гофмановские наваждения принимают форму добродушной оперной условности, которую я так ненавижу».

В мариинском спектакле от условности и уюта не останется и следа: «Сказки Гофмана» предстанут «драмой человека, придумавшего себе мечту, давшего ей женское имя и проведшего всю жизнь в болезненных грезах. Из абстрактного впечатлительного художника Гофман превратится в самого обычного человека – не способного, правда, провести границу между собственной фантазией и действительностью». Уточняя свой замысел, Бархатов то и дело сопоставляет фабулу «Сказок Гофмана» с сюжетами двух голливудских картин – «Сияния» и «Игр разума». В триллере Стэнли Кубрика среди прочих фигурантов значился ребенок, единственный друг которого жил у него во рту. У Рона Ховарда речь шла о социопате, существовавшем в пространстве собственного воображения. Основания для столь неожиданных сравнений у режиссера имеются самые что ни на есть серьезные: «Реальный Гофман, – напоминает Бархатов, – жил двойной жизнью: днем он тяготился судьбой офисного планктона рубежа XVIII и XIX веков, вечером напивался до беспамятства, чтобы во время ночной бессонницы стать тем, кем мы его знаем сегодня – гениальным писателем».

За раздвоение сознания отвечает один из самых авторитетных российских сценографов Зиновий Марголин, специалист по сложным декорациям-трансформерам, на этот раз сочинивший обманчиво простое бытовое пространство: пустынная комната – и гигантское, во всю ширь задней стены окно, утыкающееся в мансарду соседнего особняка. Нетрудно догадаться, что основное действие спектакля будет происходить именно там – за стеклом: превращать оперу в захватывающее реалити-шоу Бархатов умеет как никто другой.