Занавес

На русский язык перевели 7-частное эссе Милана Кундеры о природе романа «Занавес».

Если кто-то надеется в этой книге получить ответы на вопросы, касающиеся романов самого Милана Кундеры, то их там нет. Автор «Невыносимой легкости бытия» рассуждает о романе на примере исключительно чужого, причем давно уже ставшего классикой материала: Сервантеса, Рабле, Пруста, Толстого, Достоевского, Музиля, Кафки. Впрочем, и эти давно уже вдоль и поперек исхоженные тексты позволяют Кундере сделать ряд часто спорных, но все же любопытных наблюдений и замечаний и главное — вспомнить о событиях собственной жизни, которые его до сих пор волнуют.

Скажем, чтение русских авторов наводит Кундеру на мысль о том, что понятие «славянского единства» — фикция. Если и существует лингвистическое единство славянских наций, то нет никакой славянской культуры, никакого славянского мира. История чехов,так же как история поляков, словаков, хорватов или словенцев, в чистом виде западная: готика, Возрождение, барокко, тесный контакт с германским миром, борьба католицизма против Реформации. Ничего общего с Россией. Кундера признается, что очарован нагромождением событий у Достоевского, и тут же приводит такой эпизод из собственной молодости: «Мои друзья заявляли, что нет для мужчины более прекрасного опыта, чем иметь связь с тремя женщинами подряд в течение одного и того же дня». И тут же поясняет, что тут важен не механический результат сексуальной оргии, а личное приключение, которому способствует неожиданное вмешательство случая. Этот «день трех женщин», граничащий со сновидением, обладал для будущего писателя особым очарованием «внезапной плотности жизни». Писатель выдвигает и довольно сомнительный тезис: для того чтобы судить роман, можно обойтись без знания языка, на котором он написан. Писатель приходит к такому выводу, потому что, по его мнению, недооцененный соотечественниками Рабле оказался лучше всего понят русским Бахтиным, Достоевский — французом Жидом, Джойс — австрийцем Брохом, значимость поколения Хемингуэя, Фолкнера, Дос Пасоса была отмечена французами. А многие из них читали только в переводе. Он рассуждает о природе героев романа и обращает внимание на высказывание Сервантеса, что герои Гомера и Вергилия изображались не такими, какими они были, а такими, какими должны были быть, и тем самым служили примером для подражания. Персонажи романов не требуют, чтобы ими восхищались за их доблести. Они требуют, чтобы их понимали, а это нечто совсем другое. Автор подчеркивает различие между поэтом и романистом (тоже неочевидное): чтобы расслышать тайный, едва различимый голос «души вещей», романист, в отличие от поэта или музыканта, должен заставить замолчать крик собственной души.

А в самом начале книги есть пассаж, который хочется заставить выучить наизусть каждого члена жюри всех отечественных литературных премий. Кундера обращает внимание на тот факт, что мы испытываем эстетическое наслаждение от сонаты Бетховена и не испытываем его от другой сонаты того же стиля и столь же чарующей, если она подписана одним из наших современников. И тут же делает вывод, что историческое сознание до такой степени неотделимо от нашего восприятия искусства, что такой анахронизм (произведение Бетховена, датированное сегодняшним днем) инстинктивно был бы воспринят как нелепый. Ровно так же воспринимаются попытки судей литературных конкурсов отыскать среди современников «нового Гоголя».